— Кто его освободит и откуда вообще взялась такая собачечка?
— Кто? — язвительно фыркнул Фаустофель. Лицо его сделалось мрачнее его собственного пророчества. — А злобная порочность разве не способна порождать орудия собственного мщения, и всегда ли они пребудут в бездействии? Цепи для разнузданности выкованы надменностью, однако изо дня в день их разъедает ядовитый гной, сочащийся из разлагающегося мироздания, и когда-нибудь эти оковы порвутся, непременно порвутся!
Мы как раз проходили под одной из громадных цепей, удерживавших Гарма: она изрядно проржавела, однако запас прочности, к счастью, был еще велик.
Я все же ускорил шаг.
— А человечеству тоже будет каюк? — прошептал я.
— Ага, тебе это не очень-то по вкусу, хотя собственная жизнь тебе давно опротивела, так? — Фаустофель сардонически расхохотался. — Ты что же, воображаешь, что если небесные престолы рухнут и богов перемелют псиные челюсти, то уцелеют жалкие гомункулы, которых эти самые боги дрессируют словно блох и словно блох щелкают на ногте? Куда уж вам!
Вероятно, он говорил правду. Но мысль о полной гибели человечества показалась мне ужаснее самой черной дыры. Я только на секунду представил себе небытие всех моих собратьев — и тотчас же, дабы не сойти с ума, вышвырнул из головы эту жуткую картину и приложил руку к запылавшему лбу.
— Нет! Такого не может быть! — запротестовал я. — Кто-то да должен спастись.
— Наслушался басен? — Фаустофель посуровел и, перестав меня подначивать, озабоченно наморщил лоб. После напряженной паузы он резко проговорил: — Болтают, будто парочка, которую даже собаки не тронут, останется в живых и дождется нового промысла свыше, но я…
Речь его прервало оглушительное рычание, по сравнению с которым гром казался младенческим писком. Оглянувшись, я понял, что Гарм только что нас увидел. Оскалив зубы величиной с телеграфный столб, он с хрипом метался из стороны в сторону, грохоча цепями, и свирепо рвался вперед.
— Тихо, не дергайся! — успокоил меня Фаустофель. — Псине вздумалось размяться — и только. Пока ты в аду, бояться тебе нечего.
Утешение, мягко говоря, было слабым, но в этот момент Гарм гавкнул что есть мочи — и вырвавшееся у него из пасти горячее дыхание уложило меня на месте. Но ненадолго. Едва опомнившись, я сиганул в воздух резвее кролика, а потом со всех ног бросился к расселине ближайшей скалы, где и затаился, будто мышь в щелке.
— Стой, болван, стой! Гарм тебя не цапнет. Стой, говорю!
Несмотря на развитую мной спринтерскую скорость, Фаустофель настиг меня в два прыжка. Он вновь стряхнул с себя мрачность и ехидно ухмылялся при виде выказанной мной трусливости.
— Вырвись он на свободу, ты бы никуда от него не делся — как жучок, который от страха притворяется мертвым. Давни каблуком — и одно мокрое место останется. Хорошо хоть, что стрекача ты дал в нужную сторону. Наш путь лежит через этот проход, но должен предупредить серьезно: вздумаешь опять драпать как курица с отрубленной головой — пеняй на себя.
— А ты больно уж умный, как я погляжу! — огрызнулся я. — Впрочем, что с тобой пререкаться? Сам знаю не хуже твоего: мудрость — это готовность ко всему, но страх гибели лишает разума, так что придется тебе это учесть.
— Учтем, учтем — дело привычное, — пробормотал Фаустофель, ускоряя шаг.
Не совсем уяснив смысл сказанных им слов, я промолчал. Проход оканчивался спиралевидной лестницей. Вниз вели вырубленные в скале ступени, истертые множеством подошв за сотни, а быть может, и за тысячи лет. Фаустофель уверенно шагнул вниз, и я, понимая, что обратного пути нет, безропотно последовал за ним.
Ступени были широкими и пологими. Фаустофель спускался довольно проворно, а я не отставал ни на шаг, стараясь не думать, с чем придется столкнуться на очередном витке. Охваченный невеселыми предчувствиями, я мало обращал внимания на величину пройденного пути, но, должно быть, позади остались тысячи ступеней, прежде чем мы, по знаку Фаустофеля, задержались на небольшой площадке.
— Здесь имеется окошечко, через которое виден подлунный мир, — заметил Фаустофель таким небрежным тоном, словно демонстрировал туристу вид на озеро Мичиган. — Можешь полюбопытствовать.
С этими словами он уступил мне место у пробитой в толще скалы амбразуры диаметром в три-четыре фута. Я посмотрел в нее, но не увидел решительно ничего. Потом, вцепившись покрепче руками в подоконник, высунулся наружу.
Мы находились под землей, но ожидаемой тьмы вокруг не было: не было ни тумана, ни облаков — ничего, что могло бы препятствовать взору. Воздух, казалось, тоже отсутствовал — или же был прозрачнее дистиллированной воды. Я посмотрел вверх, прямо перед собой, по сторонам — направо и налево, посмотрел вниз. Нигде ничего — полная, совершенная пустота… Глаза тщетно искали опоры, на которой могли бы остановиться; я вдруг почувствовал, что они готовы вырваться из орбит — и само тело погружается в зыбучее, невидимое, бесплотное пространство. Задрожав, я испуганно отпрянул от амбразуры.
— Там же ничего нет! — вскричал я с упреком, словно Фаустофель был тому виной. Пустота вокруг не слишком меня удивила, но бездонный вакуум внизу потряс до глубины души. — Из окна самолета что-нибудь да увидишь — тучку или радугу, а тут — хоть шаром покати… Упасть некуда.
— Да, падение здесь будет вечным и бесконечным, — подтвердил Фаустофель. — Это и есть та самая, известная тебе Бездна.
Ни о чем подобном раньше я и не подозревал, но немного ободрился и с наигранной беспечностью переспросил:
— Бездна? Та самая?
— Та самая, — кивнул Фаустофель, явно довольный произведенным на меня впечатлением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125