Я также был в недурном настроении: после путешествия по главной дороге страны мне предстояло увидеть столицу. Я уже почувствовал себя бывалым путешественником. Романия перестала казаться мне диковинной, и мой интерес к ней постоянно возрастал.
Свежесть впечатлений не исчезала. На третий день пути, около двух часов пополудни, дорога нырнула в дубовую рощу. Приблизившись к ней, мы услышали возню за поворотом и замедлили шаг. Вдруг из рощи раздался женский визг. Из осторожности я пошел еще тише, но Джонс бросился к повороту. Схватив юношу, я оттащил его назад.
— Полегче, Луций, — посоветовал я.
— Женщина зовет на помощь! — воскликнул он, вырываясь и пытаясь обнажить свой меч.
— Послушай, сынок, — сказал я ему, — если женщина кричит, это еще не значит, что ее обижают. И не всякую обижают напрасно. Давай-ка выясним, что случилось, прежде чем крушить черепа.
В роще снова завопили, и Джонс обезумел от ярости.
— Пусти, черт побери!
Он вырвался и устремился вперед, размахивая мечом.
— Прекратите насилие, или вы поплатитесь жизнью.. — кричал он неизвестному противнику. Я в тревоге взглянул на Голиаса.
— Нельзя оставлять его одного, — сказал он.
Разумеется, мы не могли его бросить и потому побежали вслед за ним.
Добежав до поворота, Джонс вдруг остановился как вкопанный. Да, женщины попали в беду, но помочь им мы уже ничем не могли. С ветки свисало безжизненное тело, раскачиваясь в петле. Услышанный нами крик был предсмертным воплем, а теперь завопила вторая женщина, потрясенная утратой.
Мне стало не по себе, но страшился я не присутствия трупа, а подозрительности живых. Оказаться в чужой стране поблизости от мертвого тела и без каких-либо удостоверений личности было не самой приятной штукой. С того света повешенную не вернешь — так стоит ли напрасно рисковать? Голиас тоже явно был не в восторге от случившегося. Он крикнул Джонсу, чтобы тот вернулся, но, к сожалению, опоздал. Луций и ухом не повел, хотя пошел медленнее.
— Надо выяснить, кто это сделал, — крикнул он нам.
Покорно переглянувшись, мы присоединились к нему. Луций уже склонился над женщиной, которая, плача, лежала на земле, и пытался утешить ее. Мы подошли к мертвой. Мне не приходилось видеть более отвратительную каргу. Лицо ее было морщинисто, как маска из кокосового ореха (такие маски владельцы баров в изобилии ввозят из тропиков). И смугла она была, как кокос, разве что чуть светлее. Бесформенное туловище старухи болталось в балахоне из грязных цветных тряпок, какие носят цыганки. Из-за пестроты одежды мертвая выглядела еще более отвратительно. Плачущая женщина, при ближайшем рассмотрении, оказалась совсем еще ребенком. И она была смугла и пестро одета. Джонс, обняв девочку за плечи, гладил ее по голове.
— Скажи нам, кто в этом виноват, — ужаснул он меня своей решительностью, — и мы зададим ему перцу.
Мне больше всего хотелось поскорее убраться отсюда, но нельзя же было бросить малышку в беде. Наконец девочка немного успокоилась и проговорила сквозь слезы:
— Ни-никто. Она сама удавилась.
Для девочки это было вдвойне ужасно, но я поневоле почувствовал облегчение. И так забот хватает, а тут еще мстить за старую цыганку. Говоря откровенно, ее убийцу можно было бы обвинить самое большее в нарушении общественного спокойствия.
От радости, что нам не придется гнаться за новоявленным врагом, мое сочувствие к девочке значительно возросло. Луций растерянно молчал, и потому с цыганочкой заговорил я:
— Это твоя родственница, малышка?
— Моя бабуля.
— Твоя бабушка, да? Ты говоришь, она сама повесилась?
— Да. От отчаяния.
Девочка перестала всхлипывать. Я подумал, что ей полезно будет выговориться, и продолжал расспросы.
— Ее постигло какое-то разочарование, так? — Зная, что старики пуще всего боятся нужды, я спросил наугад: — Она осталась без денег, которые надеялась получить?
Девочка, не отрываясь от плеча Джонса, скосила на меня один глаз.
— Бедняки не нуждаются в деньгах, — ответила она загадочно и вдруг опять разразилась рыданиями. — Он не умер, не умер!
Мы с Луцием поморгали в недоумении.
— Кто не умер? — спросил он.
— Враг моей бб-бабули.
До сих пор я не вспоминал о Голиасе. Услышав, как он закашлялся, я оглянулся. Голиас стоял, прислонившись к стволу рокового дерева, и смотрел на нас с ехидцей. Голос его, впрочем, прозвучал мягко:
— Если женщина не любит, она должна ненавидеть, — заметил он.
Девочка подняла голову и посмотрела на него.
— Бабушке некого было любить, кроме меня. Она оставила свой табор.
— Из-за своего врага? — спросил Голиас со строгостью судьи, которому известны все факты.
— Да.
— А что он сделал?
— Он? Бабуля его ненавидела за то, что ее родичи к нему привязались.
— Бывает, — согласился Голиас. — Послушай, мы не представители закона, да и представители закона твоей бабушке уже не страшны. Чем старушка могла бы навредить мужчине?
Маленькая цыганочка, помолчав, с полуухмылкой взглянула из-под спутанных волос.
— Моя бабушка вряд ли бы с ним справилась — он был такой здоровенный, высокий, как вон тот молодец с серебряной прядью в волосах. Но кто-то поднес ее недругу стаканчик молока. — Девочка просияла при этом воспоминании. — И вот ему стало дурно. Мы его навестили: он думал, что уже умирает. — Затем ее личико вновь помрачнело, и голос упал. — Однако он взял да и выздоровел.
— А ведь твоя бабушка была уже очень стара, — сочувственно заметил Голиас.
— Да, она жила только этим, одним-единственным ожиданием, — прошептала девочка. — И знала, что другого случая больше не представится.
Наконец Джонс сообразил, что утирает слезы, проливаемые по незадачливой отравительнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125