Для семи лет он очень развит.
В ее голосе слышалась странная гордость; мать хвалится достижениями своего ребенка. И ужас от того, что это за достижения. Это не свидетельства, что он умеет ездить на велосипеде и играть на скрипке.
— Он знает, что делает. И я тоже. Только я одна знаю. Если никто его не остановит, он будет делать это всегда. Потому что он — зло.
Ее голос был спокойным и негромким, даже безразличным.
— Так что вы лучше запишите все это, доктор Каванах. Потом, когда уже будет поздно, вы будете читать и думать, почему вы ничего не сделали, чтобы это остановить. Есть хорошие дети, есть плохие, есть психи. Получилось, что мой ребенок входит в последнюю категорию. Уж кому знать, если не мне. Он упрятал меня сюда, чтобы я ему не мешала, я ему больше не нужна. С Джеймсом он, наверное, будет вести себя по-иному. Я думаю, Льюина он уже обработал. Устроил себе прикрытие. Все он делает идеально. Кому придет в голову подозревать такого вежливого мальчика с ясным взором, все «спасибо» да «пожалуйста»?
Доктор Каванах внимательно разглядывала ее. Интересно, каково это: верить по-настоящему, искренне верить в то, что твой ребенок — это дьявол, контролирующий сознание людей и истязающий животных ради эксперимента? Как Адель смогла в это поверить? В то же время нельзя сказать, что это плохо: разрушительно, чудовищно, невыносимо сложно думать о том, что ребенок, которого ты родила, кормила, любила все эти годы, оказался животным, садистом, извращенцем. Адель не сможет слишком долго носить в себе эту мысль. Рано или поздно она сорвется — и вот тут Шейла Каванах ее подхватит. Падение будет страшным.
* * *
Ограждение было смято, придавлено к земле так, чтобы можно было перешагнуть. Придется его заменить. Где-то в сарае были лишние полмотка проволоки. На колючках висели клочки шерсти, сухие пряди кремового цвета. Теперь, после того как Джеймса и Сэма нет, у него будет полно времени, чтобы все починить. Они уехали к своим родителям в Бристоль.
— Извини, Льюин, но Сэму больше нельзя здесь находиться. Ты ведь понимаешь?
Он сказал это, когда успокоился; Льюина передернуло от воспоминания о встрече на поле. Ну понятно, речь шла о его ребенке. Джеймс уразумел только одно: его ребенок чуть не погиб. Льюин должен был за ним присмотреть, а вместо этого чуть не утопил.
Но это еще не все. В бешенстве Джеймс выдал свои подозрения, что Льюин как-то поспособствовал происшествию, если не устроил все специально.
— Я не хочу это обсуждать, Льюин. Я ничего не хочу слышать. Я увожу его отсюда, вот и все.
— Джеймс, пожалуйста, послушай...
Льюин зажмурился. Его голос звучал слабо, почти умоляюще. Он плакал? Он ни разу не плакал с того дня в бараке, когда бился в истерике с письмом Дилайс в кулаке. На скамейке рядом сидел Стив Делавер. Конец света.
Вокруг него столпились вежливые пугливые овцы. Их ничуть не обеспокоила вчерашняя смерть троих собратьев. Знают, но молчат, как кучка шпионов или дипломатов. Хранят секреты.
Что они видели? Льюин разглядывал их, пытаясь найти ключ к разгадке их закодированного безразличия. Он пытался найти какие-нибудь признаки, какие-нибудь отклонения в поведении, неизменном с глубокой древности. Сэм сказал, что они бросились на него, напугали, погнали его к краю утеса. Льюин знал, что это невозможно, он знал, что и Джеймс это знал. Овцы так себя не ведут.
Его отец держал в кухне старую книгу в картонной обложке, альманах сельскохозяйственной мудрости, не столько научной, сколько колдовской. В книге были такие параграфы, как «Когда ягнят следует отнимать от матери», «Овечья слепота и другие болезни и снадобья против них». Лечение обычно состояло в прикладывании смолы к различным частям овечьего тела и кровопускании, а симптомы у всех болезней — и «личинок в овце», и «крови в овце», и «оспинок» и даже у «древесной болезни» — были, как правило, одинаковые: повисшая голова, возбудимость, почесывания и потеря аппетита. Поведение больных овец практически ничем не отличалось от поведения здоровых. Заболев «древесной болезнью», они «останавливались и косо держали шею». От «крови» они «замирали и свешивали голову». Вспышку вертячки во времена отца долго не замечали, потому что ранние симптомы трудно было отличить от нормы — привычки свешивать голову и стоять неподвижно. Только когда уже почти весь мозг был съеден плоскими червями с шишкообразными головами, овцы начинали вытворять непонятное: ходить кругами и прыгать с утеса.
Могли ли овцы снова заболеть вертячкой? Льюин рассматривал животных, искал опущенные головы или признаки ступора и видел их повсюду. В конце концов, овцы всегда так себя вели, это было их дело.
Насколько Льюин знал, заставить овец спрыгнуть с утеса (если только в них не вселились бесы, как в Гадаринских свиней) может только вертячка. Ее мог принести пес Туллианов, но его проверяли перед приездом, и потом — еще раз, по настоянию Льюина, после первой гибели овцы. Поля он попеременно бороновал и удобрял золой. Нельзя сказать, что это была панацея, но Льюин хранил примитивную, почти друидскую веру в очистительные свойства огня: вид сгоревшей травы и кустарника вселял в него уверенность. Когда кончалась зима, овцы невинно слизывали из своих кормушек смесь фенотиазина и соли: конечно, разбавленную, но большего Льюину не позволял бюджет.
В любом случае он бы уже что-нибудь заметил: поздние стадии заболевания определяются безошибочно. Овцы боролись бы друг с другом, «вертясь» (как говорил мистер Эстли); их движения стали бы непредсказуемыми, неспособность ходить прямо постепенно закончилась бы хождением по кругу, всегда в одном направлении, до измождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85