Ничего не получилось.
Однажды я проснулась и услышала, что с поля доносятся какие-то голоса. Я вышла. Он был там с еще одной изувеченной овцой. Он пытался сбросить ее с утеса. Увидев меня, он убежал. Я попыталась похоронить овцу, чтобы никто не мог ее найти. Но пришел сосед и меня увидел. Все решили, что это сделала я. Но это не я".
Адель представала заботливой, обязательной матерью, защищающей своего ребенка от последствий его поступков. Ей удавалось «не помнить» обо всем этом, пока она не увидела ребенка в одной из своих картин, — и тогда все вернулось.
Ничего невозможного с логической точки зрения: никаких пришельцев из центра земли или невероятных сил. Принимая во внимание диковинные предпосылки, все это было правдоподобно — ну ладно, допустимо. И, как узнала доктор Каванах из разговора с Джеймсом, увечья действительно имели место. Сделала это Адель или нет, проблему должен решать кто-нибудь другой; в конечном счете это проблема полиции. В данном случае имело значение только, как Адель интерпретирует события.
Адель должна была прийти через пять минут. Доктор Каванах закрыла папку и откинулась в кресле. Она знала, насколько важно иметь ясный ум и быть внимательной, когда разговариваешь с шизофрениками. Если не считать полностью ушедших в себя и кататоников, больные вели себя характерно оживленно и экспрессивно, а ей нельзя было упустить ни одного подброшенного ими ключа к разгадке.
Она представила, как она лежит в траве на берегу, а в безоблачном небе светит солнце. Шейла Каванах, пятьдесят шесть лет, психотерапевт. Другой опасностью, которая подстерегала ее намного чаше, чем ей хотелось признаться, была видимая правдоподобность рассказов больных. Некоторые ее коллеги попадали в эту ловушку, погружались в систему убеждений своих пациентов, находили в ней привлекательные, интересные места, полные какой-то особой правды. Глубоко убежденный в своей правоте пациент мог постепенно переубедить самого опытного терапевта, и она это знала. Было важно каждую минуту полностью отдавать себе отчет в том, кто есть кто. Я Шейла Каванах. Мне пятьдесят шесть лет, вдова с десятилетним стажем, дочь живет в Манчестере. У нее двое детей, их фотографии стоят у меня на столе. Я психиатр, работаю в Департаменте здравоохранения округа Южный Гламорган. Она произнесла вслух эту ритуальную речь о самой себе и посмотрела в расписание. В 13.15 совещание, собрание по поводу бюджета в 16.00, несколько небольших, но важных дел, прежде чем она сможет поехать домой, где ее ждет засорившийся унитаз, и ковер на лестнице давно надо сменить. Она сложила все эти пункты в серую металлическую коробочку, аккуратным рядком, и открыла глаза.
— Здравствуйте, Адель. Пожалуйста, садитесь.
— Доктор Каванах, мне необходимо немедленно ехать домой. Там происходят очень плохие вещи.
Она заметила, что у Адель просветление. Никаких нарушений речи. В целом выглядит хорошо, причесана, накрашена. Улучшение.
— Какие плохие вещи?
— Я знаю, что вы мне не верите. Я знаю, что была больна. Но мне уже лучше, и я должна немедленно ехать домой. Пожалуйста, выпишите меня, распишитесь где-нибудь или что нужно сделать. Я готова ехать прямо сейчас.
Выпишите. Адель просила о помощи, просила доктора избавить ее от страданий, подготовить ее к возвращению в обычную жизнь. Если бы можно было где-нибудь расписаться, Шейла Каванах сделала бы это с огромной радостью. Если бы все было так просто. Адель, вероятно, думала, что для того, чтобы выйти из больницы, ей нужно было получить какую-то бумагу. Освобождение от ответственности.
— Рада слышать, что вы чувствуете себя лучше. Не хотите присесть?
Адель стояла возле стула по другую сторону стола.
— Пожалуйста?
Адель села, недовольная тем, что приходится терять время.
— Доктор Каванах...
— Если хотите, вы можете называть меня Шейлой.
— Да, хорошо, Шейла. Мне кажется, вы не понимаете. Скоро случится что-то страшное, и я должна это остановить.
Приближающаяся катастрофа, распространенный страх перед неминуемым несчастьем. Порой это было что-то вроде ретроспективного осознания плачевных разрушений, которые принесла болезнь в жизнь пациента. Еще это могло указывать на страх перед возвращением в повседневную рутину, после того как исчезла радужная защита болезни. В любом случае это можно счесть положительным признаком.
— А что должно случиться?
— Но я же сказала! Послушайте, я понимаю, что вам сложно в это поверить, но мой сын находится в опасности, он может кого-нибудь убить. Я могу остановить его.
Опасный ребенок. Взбунтовавшаяся, поврежденная часть сознания пациента часто воспринималась оставшейся частью как нечто внешнее, как другой человек. В конечном счете ребенок является частью тебя больше, чем кто-либо иной.
— Что он собирается делать?
— Я точно не могу сказать, но думаю, что следующая часть его эксперимента заключается в том, чтобы самостоятельно убить человека и посмотреть, воскреснет ли он. Он думает, что это возможно, он верит в это. Я вам рассказывала.
— В нашей последней беседе вы упомянули о том, что он что-то прочитал и так у него появилась эта вера. Вы не расскажете об этом еще раз?
Адель вздохнула.
— До нас в доме жила женщина. Она что-то написала на стене, я прочитала только часть. Там говорилось о том, как ее муж убивал людей. Я думаю, что Сэм прочитал все. Я думаю, что он повторяет то, что делал ее муж. Он совершал убийства как ритуал, это было что-то вроде жертвоприношения.
Женщина, запертая в комнате, пишет на стене о подлости мира и своего мужа. Почти идеальный образ психического заболевания, подумала доктор Каванах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85