Сияет даже темное дерево кухонной двери и книжных стеллажей, отполированное до блеска многолетними уборками.
Стены пусты, за исключением длинного рукописного календаря и студенческой фотографии в рамочке, напоминающей о далеком черно-белом прошлом. На лакированном полу стоит торшер, пустая урна для бумаг, кожаный диван, козетка на двоих и кресло, которое в двадцатые годы могло бы украсить любую американскую гостиную. Очевидно, что оно-то и является любимым местом доктора. Он встает рядом с ним и кивком головы указывает редактору и Блингу на диван, а тучному фотографу – на козетку. Мне, как студенту, вызванному на собеседование с профессором, он указывает на керамическую урну.
Когда мы наконец рассаживаемся в соответствии с его пожеланиями, он опускается в кресло, складывает на коленях руки и, улыбаясь, поворачивается ко мне. Я чувствую, как к голове приливает кровь, а все мысли из нее испаряются, и начинаю молоть всякую ерунду, пытаясь объяснить причину нашего появления. Думаю, мне бы никогда не удалось восстановить наш разговор, если бы я случайно не сунул руки в карманы своей широкой куртки и не нащупал бы там кассетный магнитофон Блинга. Мне хватило журналистского самообладания незаметно включить его.
И сейчас, когда я по прошествии нескольких недель и на расстоянии нескольких тысяч миль от места нашей встречи в тиши своего кабинета пытаюсь расшифровать запись, чтобы получить образчик восточной мудрости, который мог бы отослать своему приятелю в разлагающийся Беркли, я по-прежнему ощущаю всю неловкость ситуации.
Встреча с Фэном в Пекинском университете за день до марафона
Доктор Фэн: Не согласитесь ли вы выпить чаю, господа?
Американцы: Да-да, конечно, будьте любезны.
Доктор Фэн: Прошу прощения.
Произносит что-то по-китайски. Из-за стены доносится стук деревянных сандалий, и дверь на кухню со скрипом открывается, впуская звуки классического джаза в исполнении биг-бэнда.
Доктор Фэн: Что вас привело в Китай?
Блинг: Я живу здесь… и учусь в этом университете.
Доктор Фэн: И что же вы изучаете?
Блинг: Китайское право, а также занимаюсь легкой атлетикой.
Доктор Фэн: Очень хорошо. А остальные?
Дебори: А мы – журналисты, сэр.
Доктор Фэн: Извините, но с годами я стал хуже слышать.
Дебори: Мы – журналисты! И приехали сюда освещать соревнования по бегу. Пекинский марафон, который состоится завтра. Пол – редактор нашего журнала, Брайан – фотограф, а я – журналист.
Доктор Фэн: А-а… спортивный комментатор.
Дебори: Не совсем. Вообще-то я пишу романы и повести и считаюсь у себя на родине писателем.
Это вызывает хрюканье моих американских спутников: «Да что ты говоришь? Считаешься писателем?»
Дебори: К тому же я большой поклонник «И-цзина» – китайской книги перемен. Уже более десяти лет я ежедневно прибегаю к ее предсказаниям.
Еще более громкое хрюканье: «Ну и ну! Он еще и поклонник «И-цзина»!»
Дебори: Но на самом деле я приехал в Китай, доктор, только для того, чтобы узнать о вас. Может, вы не догадываетесь, но уже в течение многих лет американские философы задаются вопросами: «Что стало с доктором Фэн Юланем? Чем он теперь занимается?» То есть люди, на которых серьезно повлияли ваши труды… они хотят знать…
Эта тирада милостиво прерывается скрипом двери и позвякиванием чайных чашек.
Американцы: Спасибо. Как это любезно. Чай – это именно то, что было нужно…
Доктор Фэн: Приятного аппетита.
Ерзанье. Прихлебыванье. Звяканье фарфора. И общая атмосфера веселого выжидания.
Дебори: Ну и как вы, доктор? То есть чем вы занимались все это время?
Доктор Фэн: Работал.
Дебори: Преподавали?
Доктор Фэн: Нет. Работал над книгой.
Дебори: Здорово. И что это за книга?
Снова повисает ироническая пауза.
Доктор Фэн: «История китайской философии». Как всегда. Над чем я еще могу работать?
Дебори: Ну да, конечно. Я хотел спросить, в какой именно форме. Переработка для нового издания?
Доктор Фэн: Нет. Это не переработка, а продолжение. Пятый том. Попытка анализа Культурной революции – задача, которая, боюсь, может мне оказаться не по силам. Однако я убежден, что эти последние пятнадцать лет должны быть проанализированы и изучены.
Дебори: Последние пятнадцать лет? Еще бы! Все только и ждут этого. Потрясающе! Правда, ребята?
Единодушное согласие, хлюпанье чаем, звон чашек о блюдца, и снова тишина.
Дебори: Очень вкусный чай. А что это за чай, кстати?
Доктор Фэн: Китайский.
Чувствуете? Насколько все неловко и искусственно. И даже вечером, уже вернувшись в гостиницу, Великий Писатель никак не может избавиться от унизительного осадка, оставшегося после этой встречи, и, мучимый бессонницей, достает со дна чемодана данную ему на прочтение книгу. Он открывает ее и начинает читать в свете ночника, ощущая, как его тут же захватывает ясная прозрачность текста.
Через два часа Великий Писатель, склонив голову, откладывает книгу и только тут начинает понимать, с кем ему довелось познакомиться на этой окраине мироздания.
Он понимает, что философ Фэн произвольно определил четыре состояния человека, которые дают возможность судить о стадиях его этической развитости. Эти состояния включают в себя 1) неосознанное, или «невинность», 2) самосознание, или «сфера практики», 3) понимание другого, или «сфера этики» и 4) всеосознание, или «сфера трансцендентального».
Первые два состояния, согласно доктору Фэну, являются «дарами природы», а вторые представляют собой «порождение духа». При этом он признает, что периодически они неизбежно вступают между собой в противоречие, и величайшим заблуждением является представление о том, что одна из сторон может одержать над другими окончательную победу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132