И еще до исхода этого грязного дня мои коровы, позабыв о горестном отчаянии и вдохновленные торжествующей уверенностью, начали рожать. Авен-Езер разродилась настолько быстро, что так и осталась стоять в недоумении, ожидая чего-то еще. Поэтому мы подпихнули ей маленького бродягу Красотки, и в своем торжестве она даже не усомнилась в том, что родила двойню. На следующий день я уже не мог отличить сироту от его сводного брата или от кого-либо из других курчавых телят, которые продолжали черным конвейером появляться на свет в течение суток.
На протяжении всего этого родильного дня отец так и не появлялся. После того как отелилась последняя корова, я вышел в поле и обнаружил его стоящим в самом конце, у соседской изгороди. Я подошел к нему как раз в тот момент, когда сквозь варево облаков пробилось солнце. Он, скромно потупившись, выслушал мои извинения и поздравления и, повернувшись задом, принялся уплетать принесенную мною люцерну. До меня донесся какой-то рев, и, обернувшись, я увидел двух соседских голштинок с новорожденными черными телятами, а на следующем поле, принадлежавшем соседу соседа, гурьбой кузнечиков скакало еще несколько потомков Абдуллы.
– Абдулла, да ты же всем быкам бык!
Он не стал отрицать этого и потрусил прочь с невинным видом певчего. Ему было чуждо хвастовство – таков был его стиль.
Шло время. Наше стадо скоро увеличилось в размерах вдвое и продолжало расти. Мы продавали молодых бычков, пускали на мясо тех, кого специально откармливали, и сохраняли телок, пока их не набралось столько, что я смог воплотить свою мечту о создании маслобойни. Чем больше разрасталось стадо, тем оно становилось чернее. Больше двух третей коров были черными с небольшими вкраплениями гернзейской, джерсейской и монгольской пород. Абдулла раздался и стал менее изящным, но так и не утратил своего скромного поведения – он никогда не набрасывался на телок с той характерной для быков жестокостью, от которой и произошел термин «бычить».
Никто никогда не видел, как он спаривается, – пользуясь своим естественным камуфляжем, он предпочитал заниматься этим в темноте. Если его ночные любовные похождения заставляли его пересечь несколько владений, к рассвету он всегда возвращался, а если за ним приходилось идти, он никогда не проявлял никаких чувств, кроме робкой покорности. Лишь раз я видел, как гнев исказил его чело, и то он был направлен не на человека, а на быка – на старого хвастливого герефорда, который обслуживал стадо на противоположной стороне дороги. К тому же его гнев был вполне объясним. После каждой случки с какой-нибудь сонной телкой этот деревенщина расхаживал вдоль изгороди и громким ревом оповещал нашего ангуса о своей победе. Абдулла никогда ему не отвечал: стоило этому старому пузырю начать свою похвальбу как он разворачивался и направлялся к болоту.
Наконец размер нашего стада начал тревожить Бетси. К тому же некоторые дочери Абдуллы вошли в возраст, о чем каждый раз оповещал соседский бык, когда они проходили мимо, а Абдулла был достаточно стар, чтобы вступить на путь инбридинга. Лично я был уверен в том, что Абдулла никогда не опустится до инцеста, но кто станет рисковать, чтобы потом питаться умственно отсталой телятиной?
– Что же делать? – спросил я. Мы беседовали с Бетси, стоя у изгороди. По другой стороне дороги расхаживал соседский бык, произнося очередную диатрибу.
– Поставить Абдуллу в загон, продать его, выставить на аукцион или…
Она умолкла, заглушённая ревом герефорда. После того как его разглагольствования затихают, я переспрашиваю:
– Или что?
– Или съесть его.
– Съесть Абдуллу?! Я не хочу есть Абдуллу. Это все равно что съесть Стюарта.
– Тогда поставь его в загон. Именно так все поступают с быками-производителями…
– И в загон ставить его я не хочу. Я не позволю этому герефорду праздновать победу.
– Значит, остается продажа или обмен. Я дам объявление в газете.
Однако выяснилось, что в области обмена существует спрос только на винтовки и мотоциклы, а на предложение о продаже откликались не приличные скотоводы, а лишь владельцы дешевых ресторанчиков.
После целого месяца безуспешных попыток продать Абдуллу и ночи, потраченной на то, чтобы отвлечь его от только что купленных нашим соседом Хоком телок, я наконец решился поставить его в загон.
Мы восстановили ограждение и укрепили привязь, так как это место никто не занимал со времен Гамбургера. Абдулла вошел внутрь без малейших возражений. Только, к моему крайнему удивлению, застрял в воротах, сквозь которые свободно проходил Гамбургер.
– Абдулла, ты уже достаточно взрослый, чтобы познакомиться с некоторыми неприятными сторонами жизни, – сказал я, закрывая ворота. – Жизнь – это не только праздник и свободная любовь.
Абдулла не отвечал, пережевывая зеленые яблоки, с помощью которых я заманил его внутрь. Герефорд, наблюдавший за происходящим с противоположной стороны дороги, прямо-таки разрывался от желания высказаться по поводу заключения соперника. Вид его был отвратителен. В течение целого дня он доставал Абдуллу своими инсинуациями и сексуальными намеками, а когда я ложился, он перешел уже к расовым оскорблениям, и я покаялся себе, что непременно переговорю с его хозяином в ближайшее время.
Однако хозяин герефорда Тори меня опередил – еще не взошло солнце, как он уже стучал мне в окно.
– Это твой бык? Твой сукин черный бык?! – Он был обнажен до пояса и весь трясся – как от утренней свежести, так и от неукротимой ярости. – Так ты продал его или что?!
Тори – беззубый ветеран фермерского хозяйства восьмидесяти лет от роду с лицом оголодавшего хорька, которое своими размерами ненамного превосходит морду этого животного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132