д. мне следует оставить университетскую кафедру и отправиться в сельскую коммуну, чтобы поближе познакомиться со славными корнями социализма». Я же говорил тебе, он был еще той лисой!
Я поднимаю голову как раз в тот момент, когда священник опрокидывает ломберный столик, пытаясь запрыгнуть в слишком узкие джинсы. Упавшие ручки, карандаши и бумага смешиваются на полу с ореховой скорлупой и бумажными стаканчиками. Священник продолжает ругаться и скакать на одной ноге.
– Нетрудно себе представить, что при таком подобострастии Фэн довольно быстро вернулся в университет и начал там излагать новые идеи, одновременно раскаиваясь в заблуждениях прошлого, стараясь по возможности не высовываться и не привлекать к своей особе внимания.
Я снова киваю. Постепенно за всеми этими историческими изысканиями начинает вырисовываться смутный, но довольно привлекательный образ.
– А потом старый маэстро Папа Мао начал терять власть над дирижерским пультом. Поскольку этот процесс занял некоторое время, дирижерскую палочку успела перехватить Мама Мао со своим квартетом. Боже милостивый, что они заиграли! Тема оказалась настолько какофонической, диссонансной и немилосердно-безжалостной, что даже хитрый Фэн не смог от нее скрыться. Их власть была подобна грозовой туче, распространявшейся во всех направлениях. Она походила на ядовитое темное облако, кипящее яростью и чреватое воплями боли и брызгами крови, которое все разрасталось и чернело, пока не поглотило весь Китай вместе с его наукой, искусством, национальной историей и бедным доктором Фэн Юланем.
Это произносится, стоя на одной ноге в процессе обувания сандалии на другую. Но тут мой приятель, кажется, сдается. Он, понурившись, с каким-то странно изможденным видом опускает босую ногу на пол, а сандалия остается висеть у него в руке.
– Короче, уже пятнадцать лет никто ничего не слышал о старом учителе. Ни публикаций, ни открыток. Ничего. Даже некролога не было. Гробовое молчание. Не правда ли, интересно?
– Так он жив?
– На философском факультете Калифорнийского университета его уже похоронили. Внесли в каталоги и убрали в запасники вместе с другими чуть было не состоявшимися гениями. Все считают, что он уже давно сгнил в могиле. Даже если он уцелел во время первой чистки интеллигенции, когда, как сейчас выясняется, были уничтожены миллионы, что, возможно, и уступает размаху Гитлера, зато может соперничать с достижениями Иосифа Сталина, вряд ли человек в его возрасте мог пережить все тяготы того времени.
– А сколько ему было бы сейчас?
– Не знаю. – Он наконец надевает на ногу сандалию. – Думаю, должен быть уже стариком. Посмотри, там где-то в книге есть его биография.
Я нахожу ее во Введении. «Родился во время Японо-китайской войны в Кантоне в 1894 году». Значит теперь ему… восемьдесят семь! И это в стране с самой низкой продолжительностью жизни.
– О нет! Теперь все изменилось. Реформы Папы Мао принесли много бед, но они же почти вдвое увеличили продолжительность жизни китайцев. Поэтому доктор Фэн все еще может быть жив. Вполне допускаю, что он где-нибудь сидит и пытается примирить непререкаемую марксистскую диалектику с неуловимостью жизни свободного духа.
– И он по-прежнему в Китае?
– Наверняка. Думаю, новая клика считает его абсолютно безвредным книжным червем.
– Понятно, – отвечаю я, все отчетливее представляя этого старого восточного лиса. – Очень интересно, но пока я плохо себе представляю, как это можно вписать в спортивную командировку. Где связь? Где суть? Где мораль?
– А я откуда знаю, – откликается священник из-под задранного свитера. Наконец его выражающая обреченность физиономия вновь появляется из потрепанного воротника, и он глубоко вздыхает. – Но на самом деле, старина, мне на это наплевать. Какая разница… Я прошу тебя найти Фэна. Вот тогда ты его обо всем и расспросишь. Он – как раз человек, который умеет отвечать на такие вопросы.
И он, опустив голову, направляется к двери.
– Пошли пройдемся. Мне надо пива. К тому же я знаком с парой книжников в районе Телеграфа, у которых может быть более свежая информация о нем.
Чтобы развеять его подавленное состояние, я принимаюсь расхваливать церковь, когда мы проходим мимо, но он даже не оборачивается.
– Ненавижу эту кучу ханжеского дерьма, – замечает он. – Чистый бутик. Никакой духовности. Может, прядильная фабрика и была лишена этого шпиля, зато она обладала неким духом. Помнишь, чего мы только не получали на ее отжимном прессе? А теперь все кончилось. – Он засовывает руки в карманы и ускоряет шаг. – Мне больше нравилось, как было прежде. Старомодно, зато круто.
– Зачем же ты позволил ее перестраивать?
– Я не позволял. Это все мои боссы – Экуменический совет Калифорнии. Ты случайно не видел, как пару лет назад меня наградили благодарностью от президента? За нашу программу Беглых Рейнджеров? С этого все и началось. «Ассошиэйтед-пресс» сняло наших ребят на заднем крыльце, и когда епархиальные власти в Беркли увидели, что мы собой представляем, они чуть не обосрались от стыда. Думаю, если бы они нашли мою хижину, они бы и ее уделали кирпичами. Это – часть интеграционной политики городского совета по благоустройству Беркли – закладывать кирпичом все, что режет глаз. Наплевать, что внутри, главное скрыть гнойники. Да ты сейчас все сам увидишь.
И я действительно увидел, как только мы добрались до района Телеграфа. Улицы по-прежнему были полны оборванцев, но штаны на них были почище, а заплаты казались не столько данью необходимости, сколько моде. Кофейни, когда-то бурлившие песнями протеста, столь же черными и горькими, как подававшийся в них кофе, теперь предлагали сладкие травяные чаи в сопровождении классической гитары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132