Мэри решила поехать на похороны, чтобы отдать последний долг.
Ее отвезла Анни, и им потребовалось много времени, чтобы добраться до места. Может быть, и несколько дней. Этого Мэри не помнила. Она проспала почти всю дорогу, пока Анни во весь голос подпевала радио. Мэри иногда просыпалась, слышала ее пение, удивлялась тому, сколько сил вкладывает Анни в исполнение, будто находится на сцене. Мэри даже несколько раз хихикнула про себя. Но она тут же чувствовала себя виноватой за то, насколько ей комфортно в обществе Анни, а ее умершая дочь остается для нее совершенно чужой.
Во время этого путешествия Анни заботилась о Мэри, и впервые за все годы их знакомства Мэри больше нуждалась в Анни, чем та в ней. Выехав с Внешней косы впервые за многие годы, Мэри неожиданно почувствовала себя на свой возраст — восемьдесят семь с половиной лет. Это произвело на нее почти такое же впечатление, как и лежавшее в гробу безжизненное, незнакомое тело дочери. Мэри вдруг осознала собственную бренность. Она чувствовала себя совершенно сбитой с толку, не помнила дней, не различала часов. Иногда Мэри забывала, какой год на дворе.
Чужие люди на похоронах обращались с ней как с очень старой женщиной, иногда разговаривали поверх ее головы, словно ее там не было. Анни стала ее глазами и ушами и ее памятью. Мэри не раз ловила на себе тревожный взгляд своей молодой подруги, чего она раньше никогда не замечала. Анни плакала на похоронах Элизабет, но Мэри знала, что оплакивает она не пожилую женщину, с которой никогда не была знакома, а ее, старую смотрительницу маяка. Ей хотелось заверить Анни, что с ней все в порядке, что той не надо ни о чем беспокоиться. Но истина состояла в том, что за пределами Киссривер Мэри Пур чувствовала себя старой развалиной.
Она с радостью вернулась домой после того длинного утомительного путешествия. Мэри неловко выбралась из машины Анни и тут же почувствовала, как вместе с холодным соленым воздухом к ней возвращается молодость. Она хотела даже взобраться на маяк, но Анни уговорила ее этого не делать. Анни приготовила ужин и только потом поехала к своей семье, все хлопотала вокруг Мэри, словно та была беспомощным ребенком.
Прошло всего полтора дня после возвращения Мэри в Киссривер, когда она упала. Оглядываясь назад, она была бы рада сказать, что ей что-то попало под ноги, но на самом деле она просто шла через кухню, потеряла равновесие и упала. Боль пронзила ее бедро и руку, да и щекой Мэри крепко ударилась о кафельный пол. Она не могла пошевелиться. О том, чтобы встать, и речи быть не могло.
Два дня и две ночи Мэри пролежала на полу. Пол стал таким же холодным, как песок на берегу, потому что камин в гостиной погас, а на Киссривер налетел холодный фронт. Мэри то теряла сознание, то приходила в себя, пыталась заставить мозг работать, вспоминая по имени каждого из нескольких десятков спасателей, работавших на пляже за последние годы.
Вечером третьего дня приехала Анни. Мэри услышала, как она открывает дверь своим ключом, потом раздались ее шаги в гостиной. Она попыталась крикнуть, но у нее пересохло в горле. Переходя из комнаты в комнату, Анни звала ее. Мэри услышала, как она охнула, когда наконец вошла в кухню.
— О господи! — Анни опустилась на колени рядом с Мэри. Мягкая ткань ее юбки коснулась лица Мэри. Привела ли она кого-нибудь в тот вечер? Да, конечно. Мэри не забыла, как Анни обращалась к незнакомцу, не вышедшему из тени промерзшей гостиной, и просила его вызвать «Скорую помощь». Потом Анни положила голову Мэри себе на колени и принялась укачивать ее, как, верно, укачивала своих детей, когда те были маленькими.
— О Мэри, — шептала Анни, и ее рыжие волосы, словно вуаль, закрывали глаза старой смотрительницы. — На этот раз тебе ничего с ними не сделать. Тебе придется переехать.
Мэри надеялась, что она умрет в ту же минуту. Она покрепче зажмурилась и попыталась изгнать душу из тела, но ее усилия привели лишь к глубокому обмороку. А когда Мэри очнулась, она уже знала, что покинула Киссривер навсегда.
23
Пол понимал, что ему следовало бы придумать отговорку и не ходить на это заседание комитета. Он уже несколько минут сидел в своей машине с поднятыми стеклами и работающим кондиционером на обсаженной деревьями улице перед домом Алека О'Нила и набирался храбрости, чтобы туда войти. На первых нескольких заседаниях в «Морской утке» он уже и так испытывал дискомфорт. Пол не знал, почему Алек вдруг предложил перенести заседание к нему домой.
Он видел перед собой дом, который не мог принадлежать никому, кроме Анни. Ярко-желтый с белой отделкой, окруженный огромными деревьями, с чьих веток свисал испанский мох. О'Нилы построили коттедж десять лет назад. По словам Анни, когда практика Алека начала приносить ощутимый доход. Дом располагался на берегу небольшой бухты, именно так Анни и описывала его. «Там такие закаты, Пол, такие краски. Они заставляют взяться за кисти и вызывают желание расплакаться».
Пол вздрогнул, когда кто-то забарабанил пальцами по стеклу. Он повернул голову, увидел Нолу Диллард и опустил стекло. — Не хотите войти в дом? — с улыбкой поинтересовалась она. Нола была без машины, вероятно, жила где-то неподалеку.
Пол открыл дверцу, вышел и оказался в облаке дурманящего аромата ее духов, забивающего запах песка и моря. Заходящее солнце играло на ее крашеных платиновых волосах.
— Я не был уверен, что это тот самый дом, — солгал Пол.
— Но это дом О'Нилов, можно догадаться по серферам. У двери их встретила немецкая овчарка на трех лапах.
— Это Трехлапый, — представила его Нола.
Пол погладил пса по голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131