Он чувствовал ее удивительную щедрость, ее великодушную щедрость, ее нежнейшую щедрость, зрелую и всепоглощающую. Ее неповторимое, блаженное и всепоглощающее прикосновение.Когда в дар было принесено все до конца, она спросила его лукаво:— Вы ведь не ждали, правда?..Он покачал головой.— Вы не ждали, что я отдам вам все, что вы захотите? Все на свете. Вы ведь этого не подозревали?— Нет.— Я рада, что вы этого не знали. Я не хотела, чтобы вы знали. Поэтому я так счастлива. Ведь со мной никогда раньше ничего подобного не бывало. Понимаете? Потому что вы такой цельный, а не двадцать разных оттенков одного и того же человека. Я-то это всегда знала. Знала.Она была права. Она смягчила его, обучила щедрости; он и сейчас чувствовал, как отдается в нем ее щедрость.— А ведь это еще не все. Я так богата! — сказала она, все никак не насытясь. — Вы могли бы поверить, что у меня еще хоть что-нибудь осталось? А, дорогой?— Еще? — сказал он, захваченный ее чувством. — Нет, ни представить себе, ни захотеть…— Не надо так говорить. Мне никогда так не хотелось отдать себя до конца, без остатка. А ты можешь взять все, Скотти. Не только в этом смысле, но и во всем, во всем. Понимаешь?Он покачал головой.— Тебе неприятно, что я так говорю?Он снова покачал головой.— Ну, скажи же мне что-нибудь. Что хочешь. Ну, хоть что-нибудь.— Вы — щедрая женщина, но вы знаете это и сами…— Нет, не знаю. Скажи мне.Она была мягка и податлива, ничего не стыдилась и чувствовала себя свободно в своем женском естестве, но была им так полна, так поглощена, что он чувствовал, как ее неудовлетворенная щедрость просыпается снова.— Но почему я? — спросил он ее. — Почему именно я?— Почему ты? О господи, Скотти! А кто же еще? Почему ты — это ты, а я — это я? Разве так рассуждают? Что отдаешь, то и получаешь. Неужели ты не понимаешь? Только так ведь и бывает: ты получаешь и отдаешь, отдаешь и получаешь. Вот и мы тоже. И не только теперь, но и раньше, и потом. Так должно быть всегда. О господи, как я хочу отдать себя всю: до самого конца.Ему жалко было ее прерывать, и он только тихо сказал:— Да, это правда. Это правда!— Что? Скажи мне!— Разве я могу объяснить?— Нет, скажи! Скажи хоть что-нибудь! Что хочешь! Мне все равно!— Разве я могу? Все это отошло от меня теперь так далеко…— Ну, повтори. Скажи еще раз.— Говорят, — подсказало ему какое-то смутное воспоминание, — что любовь укрылась в дремучие леса…— Как это прекрасно! Ну! Говори!— В леса, и еще в ночь…— Ах, милый. Ну да, помню. Как чудесно, что ты это сказал. Если бы ты сказал что-нибудь другое, я бы тебя убила. Ах, милый ты мой, как я была одинока.Он не слушал.— Если человек, который отдает себя целиком, не любит, то как же…Он молчал.— А ловко я тебя поймала? — она смеялась и прижималась к нему все крепче. — Ну, какой дурачок! Какой же ты дурачок! Непонятный, нескладный… Такой — непонятный… Таинственный…Молчание, полное глубочайшего смысла.— Вот все и прошло! — сказала она наконец. — А ты у меня остался. Какая я счастливая! — твердила она сквозь слезы. — Какая счастливая. Я твоя целиком. Ничего ни для кого у меня больше нет. Только для тебя, а у тебя для меня. И я твоя, твоя, твоя! Какая же я счастливая! 19 Они долго следили за тем, как по краю каминной доски ползет таракан, срывается, снова карабкается вверх и наконец степенно разгуливает среди костяных слоников.Как попал таракан в эту чистую комнату? Она возмутилась:— Я его убью.Но он удержал ее:— Пусть живет. Не надо никого убивать.Тогда она сказала с тревогой:— Господи, пусть это будет к счастью! Ты веришь в удачу?— Конечно! Я и здесь-то потому, что мне выпала удача! Счастливый случай!— Знаешь, как нам с Пикерингом всегда везло? Ведь по-своему у нас была счастливая жизнь. Потому-то мне и хочется опять быть счастливой. Тебе неприятно, что я об этом говорю?— Нет. Но помни только одно…— Что, милый?— Я ведь совсем на него не похож. Не ищи во мне повторения прошлого, ничего не выйдет.— Не буду. Обещаю, что не буду. Ты ведь такой цельный.Он знал, что ему надо сказать ей правду.— Да я и не уверен, что мне нравился Пикеринг. Хотя, видит бог, он был мне ближе других, не считая, пожалуй, Джека Броди.— Как ты можешь говорить, что он тебе не нравился?— Может, это и не так. Но в наших отношениях всегда чего-то не хватало.— Но он к тебе относился лучше, чем к кому бы то ни было. Правда — не с самого начала. Его безумно раздражала твоя молчаливость. Он говорил, что ты напоминаешь ему того француза — Бриса Парена, — тебе ведь тоже кажется, что если ты произнесешь хоть слово, кто-нибудь его непременно украдет, исказит или использует во вред.— Это потому, что самому Пикерингу слова нужны были как хлеб. Мы — люди разные.— Да, но он знал, что только ты один среди них — настоящий человек. Нет, неправда. Все вы были настоящие люди. Знаешь, первое время я ему говорила, что у тебя не хватает воображения. Он приходил в ярость и кричал: «А что, по-твоему, выводит нас целыми и невредимыми из пустыни, как не его воображение?»— Он имел в виду мою предусмотрительность.— Это одно и то же, Скотти. Пикеринг знал тебя лучше, чем я. Но…— Нет, он меня не знал. Мы с ним ладили потому, что могли друг друга уважать, но близости между нами не было. Да и я не очень хорошо его знал.— Но ты ему во всем доверял. Ты ведь сам мне это говорил!— Конечно, доверял.— Ну, а этого достаточно. Он рассказывал, иногда даже не без ехидства, что стоило человеку на тебя хоть раз поглядеть, и он верил тебе после этого всю жизнь. А поработав с тобой, он признался, что и сам бы доверил тебе все, что угодно — всю нашу армию и даже будущее человечества.Скотт кивнул.— Знаю! — сказал он. — «Человек — прежде всего человек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58