Он прошел через гостиную, обставленную, как во французских буржуазных домах, — чинно, но с изяществом. Из угловой комнаты Люси вынесла все, кроме металлической кровати и ночного столика, заваленного деталями «конструктора». Девочка, как и предсказывала мать, лежала на полу среди беспорядочно раскиданных деталей «конструктора» (совсем не похожая на свою аккуратную мать), запутавшись в своей пижаме (совсем как ее неаккуратный отец). Она сосала два пальца и нехотя приоткрыла глаза, чтобы посмотреть на Скотта.— Я уже купалась, — сказала она очень твердо.— Знаю. А почему ты слезла с кровати?— Я не люблю стенку. Она такая холодная.Скотт поднял Джоанну и уложил в кровать.— Мы можем отодвинуть тебя от стенки, — предложил он и вытащил кровать на середину комнаты.— Не сюда, — сказала девочка, не вынимая пальцев изо рта. — Поставь меня в угол.Он поставил кроватку в угол комнаты, а столик с «конструктором» придвинул к изголовью так, чтобы Джоанна могла играть, просунув руку между прутьями.— Когда Эстер вернется из школы? — спросила она.— Скоро. На той неделе.— До свиданья, — сказала Джоанна и горячей ручонкой обняла его за шею в знак сердечной привязанности.Он не знал, как ему на это ответить, — ведь Джоанна жила в своем, обособленном мире, куда Скотта допускали как гостя и, наспех приласкав, столь же поспешно выпроваживали вон.— Ты пахнешь, — сказала она ему спросонок, когда он от нее отодвинулся.Скотт засмеялся: видно, она все же жила в одном с ним мире.— Вот и мама мне это говорит, — ответил он, притворил за собой дверь и вернулся в кухню, к матери, которая, увидев его смеющееся лицо, крикнула:— Подите сюда!Она возилась с закопченным примусом, а когда он к ней подошел, обернулась к нему и нежно потерлась лбом о его щеку, потому что руки у нее были в керосине.— Вы, по-моему, самый мужской из всех мужчин, каких я встречала, — сказала она.Он не знал, как отнестись к ее словам.— Почему? — спросил он.— Как почему? Такой у вас вид. А иногда выглядите так, будто вас здорово потрепала непогода. А то от вас уж слишком пахнет мужчиной. И кажется, вы этого очень стесняетесь. Я люблю, когда люди стесняются, — заявила она ему вдруг.Она опутывала его своей нежностью, не хотела его отпускать; но он вырвался и снова стал прохаживаться по кухне, наблюдая за ней, но не предлагая помочь резать овощи или разжечь примус, потому что это нарушило бы его положение в доме. Его теснили здешние стены, внутреннее беспокойство усугубляло это ощущение. Люсиль же, как нарочно, приняла для него праздничный вид. Скотт разгуливал вокруг нее будто совсем непринужденно, он даже попробовал салат.Они перешли в маленькую комнату, которую она отвела под свое прохладное, хорошо прибранное царство — не броское, с мягкой белизной стен, — там был приготовлен ужин.— Меня лучше всего было бы писать в пастельных тонах, — сказала она однажды, — и фоном должна быть ясность, а не расплывчатость.Вот она и добилась в этой комнате ясности: тахта, книги, маленький шведский обеденный стол, яркое освещение, хорошие картины, свежие занавески и никаких запахов, кроме ее собственного.Но выглядела она тут не расплывчатой и не пастельной, а просто здоровой. В этом главное, говорил себе Скотт. Видно, что все у нее работает на славу! Она любила поесть, так же как он, но в еде ее привлекала чистота и свежесть. Скотту же нравилась пища острая, хорошо приправленная, к тому же все ему быстро приедалось; он любил бамия стручковое растение (араб.)

, которую готовила им тетя Клотильда, покупал в туземных лавках фул блюдо из сухих бобов, вроде грузинского лоби (араб.)

и ел его горячим, положив на кусок сирийского хлеба, как в тот раз, когда они зашли с Атыей в Муски Квартал, где расположен базар в Каире.

, разыскивая канистры, которые по размеру подошли бы к их «шевроле».Ее волевое лицо, словно отполированные волосы, слегка нахмуренный лоб и умение мгновенно смягчить все это приковывали его внимание. Он следил за ней, а она знала, что за ней следят.— Как тихо! — сказала она ему, радуясь и наполняясь теплом.Выжидательный ответ Скотта, как всегда, был вопросом.— Что? — спросил он.— Как тихо вы на меня смотрите!Он принялся за помидор. Разрезал его и старательно отправил в рот кусок за куском. Роли переменились. Теперь она следила за ним.Раз они встретились взглядом.— Пудинг! — сказала она, чтобы сломить наступившую неловкость.Ей это было нетрудно — ведь она была женщиной. Встав, она подошла к холодильнику и принесла горшочек, в который плеснула густых сливок. Жизнь все еще была полна Пикерингом: сырая морковь, латук, молоко и вот теперь пудинг.
— Что бы вы сказали… — спросил Скотт, когда они пили кофе; он сидел, как всегда, немножко чопорный и задумчивый, опершись на стол и наблюдая за ней, — что бы вы сказали, если бы я поднял скандал по поводу минного поля Черча?Она спросила не сразу:— Потому, что там погиб Пикеринг?— Да. Но не только поэтому.— А почему еще?— У нас все такие же плохие генералы. Это стало дурной привычкой — во всяком случае, здесь, в пустыне. Когда-то это должно кончиться. А может, что-то должно начаться. Черч — плохой генерал. Он нас втянет в новую катастрофу. Он ее уже готовит.— И вы хотите вывести Джека Черча на чистую воду?Он снял руки со стола:— Почему бы и нет? Когда-нибудь это надо сделать.— Не слишком ли поздно?— Почему поздно? Если мы не сделаем чего-нибудь с нашими генералами, мы потеряем пустыню. Никто в пустыне больше ни во что не верит, потому что распоряжаются такие, как Черч.— Но ведь беда не только в генералах, Скотти. — Она встала из-за стола, опустилась на тахту и сразу же снова поднялась, не находя себе места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58