Толстой допил кофе, немного помолчал.
— Так вот… Наши генералы, конечно соберутся: «Как! Мужепесы взбунтовались! Свою власть хотят установить! А вот мы им покажем!» А купцы, разумеется закричат: караул, грабят! Побегут к банкирам в Европу и в Америку: спасите и наши, и ваши деньги от большевиков! И что же? Те помогут генералам и начнется кровопролитнейшая гражданская война. Страна наша большая, ярости накопилось много, оружие сейчас есть почти у каждого…
Он задумался и добавил:
— С точки зрения высших идей — справедливости, социального равенства и так далее — правы большевики. Но все дело в том, как они эти идеи будут осуществлять. А вообще нужно время, чтобы все понять и осознать…
Вскоре кафе национализировали и его владелец Станевский уехал за границу.
И сразу все изменилось: вместо бархатных кресел с резными подлокотниками появились обычные стулья, исчезли лежавшие под стеклами на столиках автографы известных писателей, куда-то делись голубоглазые официантки-польки, не стало метрдотеля, друга и компаньона Станевского.
Новые люди пришли в «Бом» — шумные поэты разных стилей и направлений:футуристы, символисты, имажинисты.
Частыми гостями здесь были Есенин, Мариенгоф, Шершеневич, Кусиков.
Зайдя однажды осенью 1918 года в кафе «Бом» послушать поэтов, Толстой увидел нового посетителя — молодого человека в бархатной куртке, голубоглазого, с пушистыми светлыми волосами, читавшего стихи на русском и французском.
Алексею Николаевичу рассказали, что зовут поэта Жорж Делафар, что по национальности он француз, симпатизирует анархистам, готов часами говорить о якобинцах — героях Великой Французской революции, окончивших жизнь на эшафоте, — Робеспьере, Сен-Жюсте, Демулене.
Что-то возвышенно-романтическое увидел Толстой в Делафаре, но он не мог знать, что через четыре года, вернувшись из эмиграции, напишет повесть, в которой прообразом одного из героев станет Жорж Делафар…
Загадочная фигура француза, поэта-анархиста вызывала много разных толков. Некоторые считали, что Делафар — потомок обрусевшего французского офицера, взятого в плен во время кампании 1812 года. Другие утверждали, что его предками были представители французского аристократического рода (к этому роду, по Александру Дюма-отцу, принадлежал Атос в «Трех мушкетерах»), бежавшие в Россию от преследований якобинцев.
Сам Делафар, то ли в шутку, то ли всерьез, утверждал, будто он — французский маркиз, потомок крестоносцев, завоевавших в XII веке Палестину.
Русский очеркист Владимир Амфитеатров-Кадашев, по ряду причин не любивший Делафара, писал в своих дневниках с известным намеком, что крестоносцем Делафар был наоборот: те — шли в Палестину, а он вышел из Палестины.
Собственные стихи Делафар читал редко.
Друзья-поэты считали их наивными, рыхловатыми. Но его переводы любимых французских поэтов-романтиков нравились многим.
Особенно ценил переводы Делафара Осип Мандельштам.
Свои переводы из сборника Теофиля Готье «Эмали и камеи» Делафар читал с эстрады во «Дворце свободного искусства», как именовали в 1918 году один из залов бывшего ресторана Оливье в Эрмитаже, отданного писателям и поэтам.
Но в «Боме» и Эрмитаже не только слушали и обсуждали стихи.
Время было тревожное, смутное, непонятное. Говорили о холодной затяжной зиме и о дровах, о хлебных карточках и спекулянтах, о ночных арестах и рабочих патрулях.
Однажды, войдя в «Бом», Делафар заметил Льва Вениаминовича Никулина, рядом с которым сидел юноша во френче.
Делафар хорошо его знал — это был Юра Саблин, бывший юнкер, левый эсер, сын известного книгоиздателя Саблина, завсегдатай литературно-артистических вечеров, фигура своеобразная и колоритная, герой многих любовных историй.
Вступив в Красную Армию, Саблин дослужился до высоких чинов, в мирное время стал комдивом, а в 1937 году был расстрелян. Никулин что-то горячо доказывал Саблину, а увидев Делафара, обратился к нему, как бы продолжая начатый разговор:
— Вот вы, Жорж, пишете поэмы о мировой революции, восторгаетесь вождями Французской революции — Робеспьером и Сен-Жюстом, считаете их мучениками и героями, жертвами обмана и предательства. Ведь вы хорошо знаете историю этой революции. Сотни невиновных людей были отправлены в тюрьмы и казнены по решению Революционного трибунала, созданного якобинцами.
Никулин на минуту остановился и уже спокойнее продолжал:
— Вчера ночью трое в кожаных куртках пришли к профессору Зеленину, подняли его с постели, посадили в машину и куда-то увезли. Я хорошо знаю профессора, слушал его лекции на медицинском факультете МГУ. Поверьте — это прекрасный врач и достойнейший человек. Я перестал что-либо понимать. Кому все это нужно? Между прочим, в последнее время он был начальником городских военных лазаретов…
— Ну что же, — вздохнул Делафар, — будем надеяться на лучшее…
* * *
В одном из окон здания на Лубянке, 11, где до революции помещалась страховая компания «Россия», а теперь находилась ВЧК, долго не гас свет.
Следователь при коллегии ВЧК Георгий Георгиевич Лафар внимательно изучал дело арестованного доктора Василия Яковлевича Зеленина. Сотрудником этим был тот самый «русский француз», аристократ по происхождению, идейный анархист по партийной принадлежности, поэт и переводчик по призванию, постоянный посетитель литературно-артистических вечеров.
Папка была тонкой. Сверху — ордер на арест, под ним — письмо «от имени группы медработников» с несколькими подписями, протоколы допросов доктора Зеленина.
Лафар сразу обратил внимание на уже знакомые ему обороты:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96