Земных. Зато я была там, где никогда не был ты. Я была за жизнью, за ее пределом. Я была на том свете!
— Длинная история. Я рассказывала, ты уже знаешь, что я ненавидела своего первого мужа и сопротивлялась ему страшно. Целую неделю. А через неделю он сделал со мной так, что я чуть не умерла... Тоже знаешь. Я даже умерла, и все для меня кончилось. Мне кажется, многим доступно, а мне-то доступно без всяких сомнений — чувствовать истинность или не истинность своей смерти... Есть такое мгновение, которое не обманет, и тебе тоже нельзя обманывать его и отказываться от него, это счастливое мгновение, только не тем счастьем, которое бывает при жизни. И вот я это испытала, поняла это мгновение, доверилась ему, и тогда ко мне приблизился лик, чей-то образ, ты знаешь, я потом не могла припомнить, какой и чей, но тогда-то я видела, я чувствовала его отчетливо, он сказал мне, он дал мне понять: «Тебе еще рано сюда, детка. Вернись туда, где ты была. Ты избранница, потому что никто не возвращается отсюда туда и только ты, избранница, вернешься, и, что бы с тобой ни случилось там, ты всегда будешь знать, что не там, а здесь истинность». Он не сказал, истинность чего, но я-то поняла: истинность существования.
— Что же там есть? Там, где истина?
— Не могу сказать, нет слов. Ни у кого их нет... Если бы слова нашлись, люди, не бывая там, догадались бы обо всем и сказали бы, и написали в тысячах книг обо всем, что там есть... Это и в нашей жизни бывает, я посмотрела энциклопедию на букву «с» — «счастье»: «Чувство, противоположное несчастью». Вот и там так же, что-то противоположное тому, что здесь. Какое-то мое «я», противоположное моему нынешнему. Там, наверное, какие-нибудь знаки, но не слова. Так может быть?
Корнилову хотелось на ее вопросы отвечать. Обязательно!
— В алгебре так! Да и в любой науке так же, и чем точнее, то есть чем совершеннее наука, тем больше в ней знаков и меньше слов. Совершенство бессловесно. И наоборот! Слова—это сумбурная практическая жизнь, а истина и логика требуют знаков: а, бэ, цэ, дэ...
Нина Всеволодовна потрепала легонько и коротко Корнилова по голове, это был ее знак внимания и одобрения, потом сказала:
— До, ре, ми, фа, соль, ляу си! Да? Мажор. Минор. Да?
— Гамма-лучи! — сказал Корнилов.
— Корнилов! — сказала Нина Всеволодовна. «Лазарева!» — хотел сказать Корнилов, но сказал:
— Нина Всеволодовна...
— Тут другой знак: женщина,— согласилась она.
Господи, что она ему голову-то морочила? В ней столько было знаков — вопросительных, восклицательных и других, и других! Столько понятий, столько биографий — их открывать до конца жизни.
Он сказал:
— Господи, что ты мне голову-то морочишь? В тебе столько знаков, открывать их и открывать — до конца жизни!
— Открывай! Кто тебе мешает? Но, уверяю тебя, сколько бы ни открывал, придешь к одному и тому же: женщина.
Право же, так и было: они, все пережившие, все испытавшие, во всем были искушены, были заключением всего. Так и есть: последние Адам и Ева!
А что если на лестничной площадке, на дверях их квартиры вывесить объявление: «Здесь живут последние Адам и Ева. С девяти вечера до восьми утра не беспокоить!»?
С каким бы выражением на лице прочел это товарищ Прохин? Сапожков? Ременных? Новгородский? А с каким Сеня Суриков? Сеня Суриков в этой ситуации казался им смешнее всех...
Потом Корнилов спрашивал, каким образом эта женщина была женой Лазарева, неужели Лазарев, безбожник, соглашался с тем, что она была «там»? Или она скрывала свои похождения?
— Никогда ничего я не скрывала от него! Другое дело — о нем. Ему не всегда следовало знать все о самом себе, но обо мне — всегда и все!
Ее ничуть не смущали вопросы, которые так или иначе касались Лазарева, наоборот, в ней была потребность на эти вопросы отвечать, только сначала она чуть-чуть отодвигалась от Корнилова. Отодвигалась как бы к своему прошлому, к тому, что было и что прошло, и вот он должен был представить ей эту возможность, эту маленькую свободу. А тогда она говорила:
— Я не скрывала, что побывала «там».
— Он?
— Сказал: «Выбрось из головы!» Я и выбросила. Сразу же.
— Не испугалась? Ведь всем предстоит прийти туда.
— Когда я была рядом с ним, не все ли равно было, что со мной когда-нибудь будет.
— Угнетение? — осторожно спросил Корнилов.— Да?
— Наивный человек! Сколько тебе нужно объяснять: я только и делала, что искала его угнетения! Быть в рабстве у господина, которого ты сама себе и с великим трудом избираешь, это и есть земное счастье... А неземное там... Где-то высшее существует и без твоего выбора, существует для всех и само по себе... Конечно, я не пережила всей любви, какая есть, какая бывает на свете, но знаю я ее всю! И никто ничего не известного рассказать мне о любви уже не может. О какой бы любви я ни слышала, о какой бы ни читала, какую бы ни видела во сне или наяву, все-все это я знала раньше. Я Фрейда читала, Платона читала — ничего нового, ничего не известного!
— И сейчас ты все знаешь о нас?
— Не скажу. Еще и начало-то не кончилось, а тебе нужно знать окончание? Нет, нет, не скажу. Зачем нам исповеди?
Зачем исповеди счастливым?
Корнилов и никогда не был склонен к исповедям, а тут они действительно показались ему нелепицей. Зачем? При том совпадении, которым он и она уже были? Все повторяется, и вот последние Адам и Ева так же одиноки, незамужни, неженаты, как и те, самые первые, ни родственников, ни сложных или примитивных семейных отношений, ни близких знакомых, которые сказали бы: «Разве так можно?»
Разве только Сеня Суриков? Так пошел он к черту!
Те, первые, полакомились запретным яблоком, ну что же, на то они и первые, это был их удел, удел первых, но с тех пор сколько таких яблок съедено людьми?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128