В свою очередь, даю вам честное партийное слово, что я в тот раз не имел в виду кого-либо конкретно из присутствующих при нашей общей беседе, а во-вторых, что я никогда ничего подобного не повторю и не допущу хотя бы потому, что после второго подобного случая я и сам, без чьего-то вмешательства не сочту возможным оставаться на своем посту и в роли вашего руководителя. Надеясь на вашу политическую зрелость, на вашу моральную чистоту и на собственную искренность, я думаю, что мы с вами будем и в дальнейшем работать также добросовестно и с отдачей всех своих физических сил, способностей и знаний по принципу взаимного доверия и уважения. Нашим высоким целям не должны мешать мелкие и даже не очень мелкие ошибки и недоразумения. Мы все должны быть выше этого, и я надеюсь, что этот инцидент уже исчерпан и что каждый из нас сумеет поставить общее дело выше личного и тем более выше собственной обиды!»
Речь произвела, в общем-то, положительное впечатление... Кроме того, на работе Пряхин стал как-то спокойнее, стал действительно выше — самостоятельное руководящее положение приподнимало его, и если в речи на профсоюзном собрании он выражался не совсем складно, то на работе, наоборот, в его «почти интеллигентности» это «почти» становилось все меньше и меньше заметным.
Конечно, не Лазарев, а все-таки.
И дачные посиделки возобновились. Корнилов же стал думать, что, может быть, Прохин теперь и не допустит никакого разбирательства «дела» «Вегменский — Бондарин» и не будет никакой комиссии по этому «делу». Зачем? Зачем товарищу Прохину допускать две крупные бестактности подряд? Достаточно и одной! Неужели он не сможет повлиять на товарища Сурикова? Вот-вот начнется очередная партчистка ячейки Крайплана, зачем перед чисткой Прохину еще одна неприятность? Конечно, чистят партийцев, главным образом, с правой стороны, за связи с нэпманами и с оппозицией, за притупление бдительности и засорение аппарата «бывшими», за аморальные поступки, а за то, что бывший чекист ударил по мозгам некоторым «бывшим», какой суд? Какая чистка? Однако сделали же Прохину серьезное замечание в высших краевых партийных инстанциях, признали же там его ошибку ошибкой политической?
Сделали! Признали!
Так рассуждал Корнилов и в конце концов к неожиданному для самого себя пришел умозаключению: будет хорошо, если Про-хина окончательно утвердят в должности председателя Крайплана! Он ведь до сих пор был и. о. Хорошо, потому что Прохин так или иначе, а усвоил уроки Лазарева. Он часто на Лазарева ссылался: «Наш Константин Евгеньевич сделал бы нынче вот так!» Казалось, что Константин Евгеньевич теперь Прохину ближе, чем при жизни. Казалось, Прохин достаточно усвоил лазаревское отношение к «бывшим».
И подтвердилось: приказом по Крайисполкому Прохин был утвержден в должности председателя краевой Плановой комиссии. Фактически он был им уже давно, но теперь поступило еще и официальное утверждение.
Да-да, утверждение Прохина было событием особого рода, и, если уж на то пошло, оно имело символический смысл, может быть, и смысл философский — не верилось, не сразу верилось, но факт оставался фактом: Крайплан не только продолжал существовать без Лазарева, но и решил те самые проблемы, которые Лазарев в свое время выдвигал, которые при нем, а иногда еще и теперь так и назывались «лазаревская проблема»... Интересно бы узнать, как теперь они решались-то — полазаревски или как-то иначе? Попрохински? Узнать этого нельзя, сравнить нельзя, исчезла точка отсчета, Лазарев исчез...
Исчез и лазаревский энергетический потенциал, прямо-таки невероятный, а в то же время такой природный и естественный...
А ведь человек с такой самообразующейся и в то же время природной энергией имел особое значение для Корнилова как собеседник по проблемам уже не крайплановским: «Есть ли бог?», «Может ли природа быть богом?», «Скоро ли будет конец света?» и «Действительно ли Корнилов Петр Николаевич-Васильевич нынешним своим существованием как бы воплощает конец света?»
А в то же время Корнилов продолжал свободно любоваться прекрасными окрестностями крайплановских дач: да-да, сосны прямые, как стрелы, корабельные сосны, одна к другой, одна как другая, но это ведь не утомительное однообразие, а совершенство природы, повторимое для нее совершенство и потому ее чудо-земля под соснами покрыта мягким темно-коричневым ковром хвои и шишками, крупными, круглыми, с распахнутыми чешуйками; кое-где по этому коричневому густой зелени брусничник и черничник, еще кое-где сизые сфагновые мхи, вдоль же речки Еловки узкие отмели почти что белого песка, лишь кое-где тронутого робкой зеленью упрямых травок, произрастающих на песке без признаков гумуса, а чуть ниже по течению речушки — вот она и Обь. На противоположном берегу и человека-то с трудом, с трудом различишь, так широка, настолько много воды, взмученной белыми мелкими частицами, наверное, известковыми... Река совсем недалеко, километрах в трехстах на юг, явилась от слияния Бии и Катуни, но уже великая и течет, как будто знает куда — на север, к еще большему величию и могуществу, к слиянию с Иртышом. А потом и с Северной Сосьвой и с Щучьей и с другими, настолько северными реками, что и название-то их не сразу вспомнишь... А потом впадает в Карское море.
Это все было его, Корнилова, природой. Всякая природа, стоило с ней с глазу на глаз пообщаться, становилась ему близкой, чуть ли не собственной. Еще при таком общении, при таком густом сосновом воздухе очень развивалось зрение, все-то становилось Корнилову видимым — и трава, и небо, и вот еще женщины, которые составляли экипаж «камбуза».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128