— Получит свои деньги.
— Мама, конечно, думает, что у нас куча денег, раз мы купили туалет… Верно, Мандель очень хорошо платит, правда, господин Гейльбут?
— Хорошо платит… гм…— мнется Гейльбут. — Ну, видите ли, это как считать. Во всяком случае, на мой взгляд, такой туалетный столик стоит не меньше шестидесяти марок…
— Шестидесяти?.. Да вы с ума сошли, Гейльбут, — возмущается Пиннеберг. Затем, видя, что Овечка внимательно на него смотрит, прибавляет: — Простите, Гейльбут, вы же не знаете…— И говорит очень громко: — А теперь слушайте: о деньгах мы сегодня вечером вообще говорить не будем, лучше отправимся все втроем на кухню и посмотрим, чем можно поужинать. Я по крайней мере очень голоден.
— Хорошо, милый, — говорит Овечка и не спускает с него внимательного взгляда. — Как тебе угодно. И они идут на кухню.

СУПРУЖЕСКИЕ ПРИВЫЧКИ ЧЕТЫ ПИННЕБЕРГ. МАТЬ И СЫН. ЯХМАН, КАК ВСЕГДА, В РОЛИ СПАСИТЕЛЯ.
Поздно. Пиннеберги ложатся спать, гость ушел. Ганнес медленно, о чем-то думая, раздевается и время от времени поглядывает на Овечку, у которой все — раз, два и готово. Пиннеберг глубоко вздыхает, а потом спрашивает неожиданно веселым тоном:
— А как тебе понравился Гейльбут?
— Очень понравился, — отвечает Овечка, но по тому, как это сказано, Пиннеберг понимает, что она не расположена продолжать разговор о Гейльбуте. Он опять тяжело вздыхает.
Овечка надела ночную рубашку и, присев на край кровати, стягивает чулки. Она кладет их на одну из боковых полочек туалета.
Пиннеберг с огорчением констатирует, что она даже не заметила, куда положила чулки.
Но Овечка еще не укладывается спать.
— Что ты сказал маме относительно платы за комнату? — вдруг спрашивает она.
Пиннеберг несколько смущен.
— Относительно платы?.. Да, собственно, ничего. Что у меня сейчас денег нет.
Молчание.
Потом Овечка вздыхает. И, юркнув в постель, натягивает на себя одеяло.
— Ты ей ничего не собираешься давать? — спрашивает она.
— Не знаю. Нет, в общем-то, собираюсь. Только не сейчас.
Овечка молчит.
Наконец и Пиннеберг в ночной сорочке. Выключатель около двери, с постели до него не достать, поэтому в супружеские обязанности Пиннеберга входит, прежде чем лечь в постель, выключить свет. С другой стороны, Овечка любит еще при свете поцеловаться и пожелать друг другу спокойной ночи. Ей хочется при этом видеть своего мальчугана. Итак, Пиннебергу надо обогнуть широкую княжескую кровать, дойти до Овечкиного изголовья, закончить поцелуйный обряд, затем вернуться к двери, погасить свет, а потом уже в постель.
Сам поцелуйный обряд в свою очередь распадается на две части: на его часть и на ее часть. Его часть установлена, можно сказать, твердо: три поцелуя в губы. Ее часть меняется — иногда она сжимает обеими ладонями его голову и добросовестно обцеловывает его лицо, а то обнимет за шею, притянет к себе и не отпускает, прильнув к нему долгим поцелуем. А то кладет его голову к себе на грудь и гладит по волосам.
По большей части он пытается мужественно скрыть, как тяготят его такие длительные нежности, однако он никогда не знает наверняка — догадывается ли она об этом и как действует на нее его холодность.
Сегодня ему больше всего хотелось бы, чтобы весь этот поцелуйный обряд был уже закончен, на какое-то мгновение у него даже возникает мысль просто-напросто «позабыть» о нем. Но в конечном счете это только усложнило бы ситуацию. Поэтому он как можно равнодушнее, идет вокруг кровати, зевает во весь рот и говорит:
— Ужасно устал, старушка. Завтра придется опять трудиться; в поте лица. Спокойной ночи! — И она тут же получает положенные три поцелуя.
— Спокойной ночи, миленький, — говорит Овечка и крепко его целует. — Спи сладко.
У нее сегодня особенно мягкие, полные и в то же время прохладные губы, на какую-то минуту Пиннеберг не прочь бы поцеловаться еше и еще. Но жизнь и без того уже очень сложна, он делает над собой усилие, отходит, выключает свет и залезает в постель.
— Спокойной ночи. Овечка, — говорит он еще раз.
— Спокойной ночи, — говорит и она.
Как всегда, в комнате сначала темно, хоть глаз выколи, затем проступают серыми пятнами окна, и шорохи становятся явственнее. Слышен трамвай, гудки паровоза, затем автобус, который проходит по Паульштрассе. Затем совсем рядом — оба сразу вздрагивают — громкий смех, какие-то крики, визг, хихиканье.
— Яхман, видно, опять действует, — невольно вырывается у Пиннеберга.
— Сегодня принесли от Кампинского целую корзину вина. Пятьдесят бутылок, — поясняет Овечка.
— Вот это пьют так пьют! — говорит Пиннеберг. — Какие же надо деньги…
Он уже жалеет, что у него с языка сорвалось это слово: Овечка может к нему привязаться. Но она не привязалась. Молчит.
И только спустя некоторое время шепчет:
— Слушай, мальчуган!
— Да?
— Ты не знаешь, какое объявление поместила мама?
— Объявление? Понятия не имею.
— Когда Гейльбут пришел, она сначала подумала, что это к ней, и спросила, не он ли тот господин, что звонил ей по объявлению.
— Не знаю. Понятия не имею. Что за объявление?
— Сама не знаю. Может быть, она хочет сдать нашу комнату?
— Не сказав нам, она это сделать не может. Нет, не думаю. Она рада, что мы у нее.
— А если мы не платим за комнату?
— Что ты, Овечка! Мы заплатим.
— Хотела бы я знать, что это за объявление? Не связано ли это с ее вечерними гостями?
— Ну что ты? Разве гостей приглашают по объявлению?
— Не понимаю, в чем тут дело.
— И я тоже. Ну, спокойной ночи, Овечка.
— Спокойной ночи, мальчуган.
Тишина. Пиннеберг поворачивается к двери, Овечка — к окну. Что Пиннеберг теперь не заснет, это ясно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111