Хотя мы, конечно, его завернем…
— Хорошо, — говорит Пиннеберг. — Значит, сто двадцать пять марок.

К ОВЕЧКЕ ПРИХОДИТ ГОСТЬ. ОНА СМОТРИТСЯ В ЗЕРКАЛО. О ДЕНЬГАХ ВЕСЬ ВЕЧЕР НЕ ЗАГОВАРИВАЮТ.
Овечка сидит в своем княжеском покое и штопает чулки. Надо сказать, штопка чулок — одно из самых угнетающих занятий на свете. Ни в чем не проступает так явно, как в штопке чулок, мертвящая маниакальность женских повседневных занятий. Уж если чулок пошел рваться, так штопать его бесполезно, и все же он штопается и штопается, от стирки к стирке. На большинство женщин это нагоняет тоску.
Но Овечка не тоскует. Овечка, можно сказать, не замечает, что делают ее руки. Овечка подсчитывает. Он принесет двести пятьдесят марок, пятьдесят они отдадут маме, это даже много, ведь она, Овечка, ежедневно пять-шесть часов на маму работает; сто тридцать должно хватить на жизнь, остается шестьдесят…
Овечка на минуту откидывается на спинку кресла — дает отдохнуть пояснице. Теперь у нее почти всегда болит поясница. В Детском мире она видела приданое для новорожденного за шестьдесят марок, видела и за восемьдесят, видела и за сто. Это, конечно, глупости. Она сама все сошьет, жаль только, в здешнем хозяйстве нет швейной машины, но для фрау Пиннеберг-старшей швейная машина совсем ни к чему.
Сегодня же вечером она поговорит с Ганнесом и с утра пойдет все закупит, только тогда и можно быть спокойной, когда все дома есть.
Она отлично знает, — у него другие планы, она заметила, — он хочет что-то купить, верно, думает об ее поношенном синем пальто; нет, пальто может подождать, все может подождать, а это должно быть готово.
Фрау Эмма Пиннеберг опускает на стол шерстяной носок своего Ганнеса и прислушивается. Затем осторожно трогает живот. Прикасается пальцем то в одном, то в другом месте. Вот здесь. Вот здесь он сейчас шевельнулся. За последние дни это уже пятый раз, пятый раз шевелится Малыш. С презрительной гримаской смотрит Овечка на стол, где лежит книга «Святое чудо материнства».
— Чепуха, — произносит она вслух, и так она действительно думает. Ей вспоминается одно место из этой книги, где эрудиция сдобрена сентиментальностью: «Первые движения младенца в утробе матери точно совпадают с серединой беременности. С радостным волнением, каждый раз удивляясь, прислушивается будущая мать к нежному постукиванию ребеночка…»
«Чепуха, — снова думает Овечка. — Нежное постукивание. В первый раз я подумала, что у меня колики. Нежное постукивание… Что за чепуха!»
Но, думая об этом, она улыбается. Нежное или нет, все равно хорошо. Все равно чудесно. Значит, теперь Малыш в самом деле тут, и теперь он должен чувствовать, что его ждут, ждут с радостью, что все для него приготовлено…
Овечка штопает чулки.
Дверь приоткрывается, и высовывается весьма растрепанная голова фрау Пиннеберг-старшей.
— Ганс еще не пришел? — спрашивает она пятый или шестой раз за сегодняшний день.
— Нет, еще не пришел, — коротко отвечает Овечка, потому что ее это раздражает.
— Но ведь уже половина восьмого. Ведь не пошел же он…?
— Куда не пошел…? — довольно резко спрашивает Овечка. Но фрау Пиннеберг-старшая женщина хитрая.
— Поостерегусь, не скажу, дорогая невестка! — смеется она. — Ну, разумеется, у тебя примерный муж, в день получки он не заходит опрокинуть стаканчик, с ним этого не бывает.
— Вообще не бывает, чтобы мальчуган опрокинул стаканчик, — заявляет Овечка.
— Вот именно. Это я и хотела сказать. С твоим мужем этого не бывает.
— Не бывает.
— Да, да.
— Да.
Голова фрау Пиннеберг-старшей исчезает, Овечка снова одна.
«Вот противная старуха, — сердито думает она. — Вечно хочет поссорить, натравить одного на другого. А сама трясется, что не заплатим за комнату. Ну, если она рассчитывает получить сто…»
Овечка штопает чулки.
Раздается звонок. «Мальчуган! — думает Овечка. — Должно быть, забыл взять ключ. Э, да это, верно, опять кто-нибудь к матери, пусть сама и открывает.
Но мать не открывает. Новый звонок. Вздохнув, Овечка идет в переднюю. Из дверей проходной комнаты выглядывает свекровь, лицо намалевано, можно сказать, она уже почти в полной боевой готовности.
— Эмма, если это ко мне, попроси в маленькую комнату. Я сию минуту буду готова.
— Конечно, это к тебе, мама, — говорит Овечка.
Голова мамаши Пиннеберг исчезает, раздается третий звонок, и одновременно с ним Овечка открывает дверь. Перед, ней брюнет в светло-сером пальто, он держит шляпу в руке и улыбается.
— Фрау Пиннеберг? — спрашивает он.
— Сейчас выйдет, — говорит Овечка. — Может быть, вы снимете пальто? Пожалуйста, вот сюда, в эту комнату.
Гость озадачен, у него такой вид, словно он чего-то не понял.
— Господина Пиннеберга нет дома? — спрашивает он, входя в маленькую комнату.
«Господин Пиннеберг, уже давно… умер», — чуть было не сказала Овечка. Но потом спохватилась…
— Ах. вы к господину Пиннебергу, — говорит она. — Его еще нет. Но я жду его с минуты на минуту.
— Странно, он уже в четыре часа ушел от Манделя. А перед тем пригласил меня сегодня вечером к себе, — говорит гость, но не обиженным, а скорее довольным тоном. — Моя фамилия Гейльбут.
— Боже мой, так вы господин Гейльбут, — говорит Овечка и вдруг замолкает, как громом пораженная. «А как же ужин, — думает она. — …Ушел в четыре часа. Где он пропадает? Что у меня дома есть? А сейчас еще мама сюда влетит…»
— Да, я Гейльбут, — еще раз повторяет гость и терпеливо ждет.
— Боже мой, господин Гейльбут, что вы обо мне подумаете? — говорит Овечка. — Но какой смысл мне что-то врать в свое оправдание? Так вот, во-первых, я подумала, что вы пришли к свекрови, дело в том, что она тоже Пиннеберг…
— Совершенно правильно, — с веселой улыбкой подтверждает Гейльбут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111