Врачи не отходили от нее пять часов, в два часа ночи еще за профессором посылали!
— А у моей жены разрывы — во! Семнадцать швов наложили!
— Моя тоже довольно узка в бедрах. Родит уже третий раз, а все такая же узкая. Она, конечно, имеет свои достоинства, только врачи сказали: «На этот раз, сударыня, сошло, но в следующий…»
— А вам тоже присылали все эти брошюры по материнству?
— Страшно много прислали, чистый ужас. Проспекты детских колясок, детская мука, солодовое пиво…
— Да, мне тоже прислали бесплатный талон на три бутылки пива. Для пробы.
— Говорят, для кормящей матери это замечательно — прибавляет молока.
— А я не стал бы давать своей жене солодовое пиво. Как-никак, алкоголь.
— Как так алкоголь? Солодовое пиво — алкоголь?
— Конечно!
— Позвольте, а как же отзывы врачей? Вы же читали проспект — его очень рекомендуют.
— Подумаешь, отзывы, кто в наши дни придает значение отзывам? Своей жене я солодового пива не дам.
— Ну, те-то три бутылки я заберу и, если жена откажется, выпью сам. Глядишь — кружку пива и сэкономил.
Но вот выходят жены.
То тут, то там раскрывается дверь, и они выходят с белыми продолговатыми свертками на руках — три женщины, пять женщин, семь женщин, все с одинаковыми свертками и одинаковыми, какими-то мягкими, расплывчатыми улыбками на бледных лицах.
Мужья притихли.
Они смотрят на своих жен. На только что таких самоуверенных лицах мужчин появляется несколько растерянное выражение, они порываются вперед, но тут же застывают на месте. Они уже знать не хотят друг друга. Каждый глядит на свою жену, на продолговатый сверток у нее в руках. Все очень смущены, но еще секунда — и вот уже они шумно и оживленно хлопочут вокруг своих жен. «Да здравствуй же! Ну, дай посмотреть. Ты прекрасно выглядишь! Даже поправилась. Можно, я его понесу? Ну ладно, как хочешь. Но уж чемодан-то, во всяком случае, возьму. Где твой чемодан? Такой легкий? Ах да, понятно, все на тебе. На ногах держишься твердо? Еще не совсем, да? Я взял такси. Уж как-нибудь не разоримся. То-то мальчишка удивится, когда его повезут на машине, для него это новость. Что? И не заметит? Не скажи. Теперь так много говорят о впечатлениях раннего детства, что остаются в подсознании, возможно, это все-таки доставит ему удовольствие…»
А Пиннеберг тем временем стоит около своей Овечки и без конца повторяет:
— Неужели ты снова со мной? Неужели мы снова вместе?..
— Милый, — говорит она. — Ты рад? Тебе было очень трудно эти одиннадцать дней? Но теперь все прошло, все позади. Как я рада, что наконец-то опять увижу наше гнездышко.
— Я все приготовил, все прибрал, — улыбаясь, говорит он. — Вот увидишь… Пешком пойдешь или, может, взять такси?
— Еще чего выдумал: такси! Я с удовольствием пройдусь по свежему воздуху. Спешить некуда, ты ведь отпросился, правда?
— Да, на сегодня отпросился.
— Ну, пошли потихоньку. Возьми меня под руку.
Он берет ее под руку, и они выходят на небольшую площадку перед родильным домом, где уже гудят автомобили. Медленно-медленно идут они по дорожке к воротам, мимо них проносятся такси, но они не прибавляют шагу. «Это ничего не значит, — думает Пиннеберг. — Я слышал ваш разговор и раскусил вас. Это ничего не значит, что у нас нет денег».
Они проходят мимо швейцара, но швейцару даже некогда попрощаться с ними — перед ним стоят двое, мужчина и женщина.
По ее животу сразу видно, зачем они здесь. И Пиннеберги слышат, как швейцар говорит:
— Сперва в регистратуру, пожалуйста.
— Для них еще только начинается, — раздумчиво произносит Пиннеберг. — А мы уже отделались.
Ему кажется очень странным, что все тут идет своим чередом, мужья приходят, ждут, звонят, беспокоятся, забирают своих жен — ежедневно, ежечасно. Да, все это очень странно. Он окидывает Овечку взглядом и говорит:
— Какая ты стала стройная, прямо елочка.
— Слава тебе господи, — говорит Овечка. — Слава тебе господи. Ты не можешь себе представить, какое это облегчение — избавиться от живота.
— Могу, очень даже могу, — отвечает он серьезно.
Они выходят из аллеи на солнце, на теплый мартовский ветерок. На мгновение Овечка останавливается, смотрит на небо, по которому торопливо бегут белые, пухлые облака, смотрит на зеленеющий Малый Тиргартен, на уличное движение. Мгновение она молчит.
— Ты что, Овечка? — спрашивает он.
— Видишь ли…— начинает она, но тут же обрывает. — Ладно, ничего.
Но он настаивает:
— Да говори же. Я чувствую, у тебя что-то есть на уме.
— Так, глупости всякие лезут в голову. Все оттого, что я снова на воле. Понимаешь, в больнице ни о чем не приходилось заботиться. А теперь опять все зависит от нас самих.
И, помедлив, добавляет
— Ведь мы еще так молоды. И у нас никого нет.
— У нас есть ты и я. А еще Малыш, — говорит он.
— Все это так… Но понимаешь…
— Да, да, я все понимаю. Но ведь и я живу не без забот. Работать у Манделя с каждым днем все труднее. Но в конце концов все наладится.
— Ну конечно, наладится.
Рука об руку, они переходят улицу, медленно, шаг за шагом идут по Малому Тиргартену.
— Дашь мне немножко понести Малыша? — спрашивает Пиннеберг.
— Нет, нет, мне ничуть не тяжело. Что это тебе вздумалось?
— Но мне-то и вовсе будет не тяжело. Ну, дай понесу!
— Нет, нет, если хочешь, посидим немножко на скамейке. Так они и делают, а затем медленно идут дальше.
— Он совсем не шевелится, — замечает Пиннеберг.
— Верно, спит. Перед тем как пойти, я дала ему грудь. — А как часто надо давать ему грудь?
— Каждые четыре часа.
Вот наконец и мебельный склад Путбрезе, а вот и сам Путбрезе. Он еще издали заметил приближение семейства о трех головах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111