— возмущается Пиннеберг.
— Ах, не говорите ерунды! Не о деньгах речь. Денег у меня — вагон. Пока что. И все же мои дела сейчас дрянь. В другом разрезе. Ну да мы еще поговорим об этом. Я все расскажу вам, вам и вашей Овечке. А сейчас скажу только…— Он совсем близко наклоняется к Пиннебергу и шепчет: — Ваша мамаша — стерва.
— Я всегда это знал, — с невозмутимым спокойствием говорит Пиннеберг.
— Ах, вы все понимаете не так, — говорит Яхман и высвобождает руку. — Да, стерва, настоящая скотина, но при всем том — замечательная женщина… Нет, с цветочным магазином пока что не выгорит…
— Из-за того старикана со всклокоченной бородой? — высказывает предположение Пиннеберг.
— Что? Какой старикан?.. Ну что вы, Пиннеберг, — смеется Яхман, — это я вас разыгрывал. Неужели до вас еще не дошло?
— Э, нет, — отвечает Пиннеберг. — Так я вам и поверил!
— Ну ладно. После сами увидите. А в кино мы сегодня вечером пойдем. Впрочем, нет, сегодня вечером не выйдет, сегодня лучше поужинаем дома. Что у вас сегодня на ужин?
— Жареная картошка, — заявляет Пиннеберг. — И копченая селедка,
— А пить что будем?
— Чай. — отвечает Пиннеберг.
— С ромом?
— Жена в рот не берет спиртного!
— Правильно! Она кормит. Вот она — супружеская жизнь. Жена в рот не берет спиртного. Значит, я тоже в рот не беру спиртного. Эх вы, бедняга!
— Но я совсем не люблю ром к чаю.
— Вы просто внушили себе это потому, что женаты. Будь вы холостяком, еще как бы любили, все это знамения супружеской жизни. Ах, только не говорите мне, что я не был женат и ничего в этом не понимаю. Я все прекрасно понимаю. Когда я жил с какой-нибудь женщиной и у меня начинались такие знамения, как ром без чаю…
— Ром без чаю…— серьезно повторяет Пиннеберг. Но Яхман ничего не замечает:
— …Да, вот именно, — тогда я порывал с ней, порывал бесповоротно, как бы тяжело мне ни было… Так, стало быть, жареная картошка с кильками…
— С селедкой.
— Ага, селедка с чаем. Знаете что, Пиннеберг, я на минутку заскочу в магазин. Но уж это в последний раз, честное слово… И Яхман исчезает в гастрономическом магазине. Когда он появляется вновь, Пиннеберг весьма твердо говорит:
— А теперь вот что я вам скажу, господин Яхман…
— Да? — отзывается тот. — Между прочим, ничего с вами не случится, если вы возьмете у меня пакет.
— Давайте. Так вот, нашему Малышу всего-навсего три месяца; Он еще ничего не видит, ничего не слышит, ни во что не играет…
— К чему вы мне это рассказываете?
— К тому, что если вас вдруг осенит зайти в игрушечный магазин и купить моему сыну мишку или железную дорогу, то вы меня больше у дверей не застанете!
— Игрушечный магазин, — произносит Яхман мечтательно. — Мишка… Железная дорога… Послушать только, как выговаривает это папаша! А мы пройдем мимо игрушечного магазина?
На Пиннеберга нападает смех.
— Я бегу, господин Яхман, — говорит он.
— Вы и впрямь чудак человек, Пиннеберг, — со вздохом говорит Яхман. — Ведь я в некотором роде ваш отец.

НЕПРОШЕНЫЙ ПОСТОЯЛЕЦ. ЯХМАН ОТКРЫВАЕТ ХОРОШУЮ, ЗДОРОВУЮ ЖИЗНЬ.
Они поздоровались — Овечка и Яхман, — после чего Яхман из вежливости постоял минутку над постелькой Малыша и сказал:
— Слов нет, совершенно очаровательный ребенок.
— Весь в мать, — сказала Овечка.
— Весь в мать, — подтвердил Яхман.
Потом Яхман распаковался, и тут уж Овечка, при виде такого обилия вкусных вещей, из вежливости сказала:
— Ах, господин Яхман, это вы совершенно напрасно!
Потом они поели и попили (чай был, картошки с селедкой не было), после чего Яхман откинулся на спинку кресла и произнес благодушно:
— Ну, а теперь побалуемся сигарой.
На что Овечка необычайно энергично возразила:
— К сожалению, с баловством ничего не выйдет: курить в одной комнате с Малышом воспрещается.
— Вы это серьезно? — спросил Яхман.
— Совершенно серьезно, — ответила Овечка решительно, а когда Хольгер Яхман тяжело вздохнул, предложила: — Можете выйти на крышу и дымите себе на здоровье, муж всегда так делает. Я выставлю вам свечку.
— Идет, — согласился Яхман.
И вот они начали моцион по крыше кинозала, взад-вперед, взад-вперед, Пиннеберг с сигаретой, Яхман — с сигарой. Оба молчали. Свечка стояла на полу, и ее слабый свет не достигал даже запыленных стропил.
Взад-вперед, взад-вперед. Рядышком, молча.
И, так как сигарету выкурить скорее, чем сигару, Пиннеберг успел юркнуть к Овечке и пошушукаться насчет такого чрезвычайного происшествия.
— Что он сказал? — спросила Овечка.
— Ничего. Просто взял и пошел со мной.
— Вы с ним случайно встретились?
— Не знаю. Похоже, он меня поджидал. Но наверняка не знаю.
— Все это очень загадочно, — говорит Овечка. — Чего ему от нас надо?
— Понятия не имею. Началось с того, что ему взбрело в голову, будто какой-то седой старик гонится за ним.
— Что значит — гонится?
— Ну, вроде как из уголовной полиции, что ли. И с мамашей он разругался. Возможно, одно связано с другим.
— Так…— говорит Овечка. — И больше он ничего не сказал?
— Сказал. Завтра вечером он хочет сводить нас в кино.
— Завтра вечером? Он, что же, хочет остаться у нас? Но ведь он не может остаться у нас на ночь. Лишней кровати у нас нет, а диван для него слишком короток.
— Разумеется, он не может остаться у нас… Ну, а вдруг возьмет да останется?
— Через полчаса, — говорит Овечка решительно, — я буду кормить Малыша. И если ты ему до тех пор не скажешь, скажу я.
— Придется сказать, — со вздохом говорит Пиннеберг и выходит к молча прогуливающемуся по крыше гостю.
Немного спустя Яхман тщательно притоптал окурок, глубоко вздохнул и сказал:
— Порою я вовсе не прочь поразмышлять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111