— Контора Клейнгольца тоже тут? — спрашивает она шофера.
— Это где господин Пиннеберг работает? Нет, фройляйн, мы мимо нее поедем. Она на Базарной площади, рядом с ратушей.
— Послушайте, нельзя ли опустить верх? Сегодня такой чудесный день, — говорит Овечка.
— Простите, фройляйн, но господин Пиннеберг заказал крытую машину. Обычно в такую погоду я езжу в открытой.
— Ну что же, раз господин Пиннеберг так распорядился…— говорит Овечка и садится в машину.
Вот и Пиннеберг, он идет вслед за носильщиком, который катит на тележке корзину, портплед и ящик. И поскольку последние пять минут Овечка смотрит на своего мужа совсем другими глазами, она сразу замечает, что правую руку он держит в кармане брюк. Вообще это не его привычка, вообще он этого не делает. Но так или иначе, сейчас он держит правую руку в кармане!
Машина трогается.
— Так, теперь ты увидишь весь Духеров. Весь Духеров, собственно, одна длинная улица, — говорит он и несколько смущенно хихикает.
— Да, ты хотел мне растолковать, на что могли обидется люди, — говорит она.
— Успеется, — отвечает он. — Сейчас действительно трудно разговаривать. Мостовая у нас отвратительная.
— Успеется так успеется, — говорит она и тоже замолкает. И вдруг она замечает, что он забился в самый угол, — если кто-нибудь заглянет в машину, Пиннеберга ему не узнать.
— Вот и твоя торговая фирма, — говорит она, — «Эмиль Клейнгольц. Зерно, корма, удобрения. Картофель оптом и в розницу» Ну, так я буду покупать картошку у тебя.
— Нет, нет, — торопливо возражает он. — Это старая вывеска. Картофелем в розницу мы уже не торгуем.
— Жалко, — говорит она. — А то как бы хорошо: я прихожу к тебе в лавку и покупаю десять фунтов картошки. Представляешь? И я бы держала себя совсем не как твоя жена.
— Да, жалко, — соглашается он. — Замечательно было бы.
Она энергично постукивает носком по дну машины и возмущенно сопит. А потом задумчиво спрашивает
— А вода здесь есть?
— Какая вода? — осторожно спрашивает он.
— Ну, чтоб купаться! Какая же еще? — нетерпеливо отзывается Овечка.
— Да, да, купаться здесь есть где, — говорит он.
Они едут дальше. Главную улицу, должно быть, уже проехали. Овечка читает: «Полевая улица». Отдельные домики, и при каждом сад.
— Слушай, здесь очень красиво, — радуется она. — Сколько цветов!
Машина то и дело подпрыгивает на ухабах.
— Вот мы и на Зеленом Конце, — говорит он.
— На Зеленом Конце?
— Да, наша улица называется «Зеленый Конец».
— Это улица?! А я уж думала, что шофер спутал дорогу.
Налево выгон, огороженный колючей проволокой, там пасутся несколько коров и лошадь. Направо клеверное поле, клевер как раз цветет.
— Открой окно, — просит она.
— Мы уже приехали.
И выгон и поле кончились. За ними город воздвиг свою последнюю твердыню — и что за твердыню! На открытом месте стоит высокий, узкий доходный дом каменщика Мотеса, выкрашенный в коричневый и желтый цвета, но только с фасада; боковые стены не покрашены, в ожидании, что к ним пристроят другие дома.
— Красивым его не назовешь. — Овечка оглядывает дом сверху донизу.
— Зато квартира очень недурна, — утешает ее Пиннеберг.
— Ну, так идем, — говорит она. — Малышу здесь, конечно, будет очень хорошо, очень полезно.
Пиннеберг и шофер берутся за корзину, Овечка тащит ящик из-под яиц.
— Портплед я потом принесу, — говорит шофер.
В нижнем этаже, где находится лавка, пахнет сыром и картофелем, во втором этаже преобладает запах сыра, в третьем он царствует безраздельно, а совсем наверху, под крышей, опять пахнет картофелем, пахнет затхлым и сыростью.
— Объясни мне, пожалуйста, почему пропал запах сыра? Но Пиннеберг уже открывает дверь.
— Пройдем сразу в нашу комнату, да?
Передняя крошечная, действительно совсем крошечная, да еще справа стоит гардероб, а слева сундук. Мужчины с трудом протащили корзину.
— Сюда! — говорит Пиннеберг и открывает дверь. Овечка переступает порог.
— Господи! — вырывается у нее. — Да что же это такое?!
Но затем она бросает все, что держала в руках, на обитый плюшем старомодный диван — под тяжестью ящика из-под яиц жалобно застонали пружины — и подбегает к окну, в длинной комнате четыре больших светлых окна. Овечка распахивает окно и высовывается наружу.
Внизу под ней — разъезженная полевая дорога, с песчаными колеями, по обочинам трава, чертополох, лебеда — это и есть улица. А дальше клевер, она вдыхает запах клевера, что может быть лучше аромата цветущего клевера, нагретого за день солнцем?
А за клеверным полем—другие поля, желтые и зеленые, а там, где росла рожь, уже вспаханное жнивье. А дальше темно-зеленые полосы — луга — и среди ив, ольхи и тополей — Штрела, здесь совсем узенькая, просто ручеек.
«Она течет в Плац, в мой родной Плац, где я работала и мучилась и была так одинока в комнатке с окнами во двор. Перед глазами только стены и камни… А здесь — простор».
И вдруг она видит в соседнем окошке своего Ганнеса, он выпроводил шофера, принесшего портплед; он глядит на нее сияющими глазами, в блаженном самозабвении.
— Ты только посмотри! Вот где раздолье!.. — вырываете у нее.
Она протягивает ему из окна правую руку, он берет ее в свою левую.
— Лето! — восклицает она и свободной левой рукой описывает полукруг.
— Видишь там игрушечный поезд? Это дорога на Максфельде, — говорит он.
Внизу появляется шофер. Он, верно, заходил в лавку, потому что приветствует их бутылкой пива. Он тщательно обтирает ладонью горлышко бутылки, запрокидывает голову, кричит: «За ваше здоровье!» — и пьет.
— И за ваше! — кричит в ответ Пиннеберг, ее руку он тем временем отпустил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111