— Что именно? Уж наверное ничего хорошего.
— К нам назначили организатора. Он должен реорганизовать предприятие — навести экономию и все такое прочее — Ну, на вашем-то жалованье много не сэкономишь.
— Разве узнаешь, что у них на уме? Уж он что-нибудь да придумает. Лаш слыхал, будто ему положили три тысячи в месяц.
— Как? — изумляется Овечка. — Три тысячи в месяц — и это Мандель называет экономией?
— Не беспокойся, уж он окупит себя с лихвой, уж он что-нибудь да придумает.
— Но что? Что?
— Поговаривают, будто теперь и у нас каждому продавцу установят минимум: обязан продать на столько-то, а не сможешь — вылетай вон.
— Какая низость! А если покупатель не идет, если у него нет денег, если ему не нравится ваш товар? Это ни в какие ворота не лезет!
— Очень даже лезет, — отвечает Пиннеберг. — Они все словно с ума посходили. Это называется у них рационализацией, экономией: таким манером они хотят выявить неспособных. Какая ерунда! Взять, например, Лаша. Он человек мнительный, робкий, он заранее говорит, что если так сделают, если у него будут проверять чековую книжку и придется постоянно думать о том, выполнит ли он норму, — тогда он оробеет и вовсе ничего не продаст.
— Ну и что ж такого, — горячо возражает Овечка, — если он продаст меньше других, если ему не поспеть за всеми? Да кто они такие, чтоб из-за этого лишать человека заработка, места, всякой радости жизни? Выходит, кто послабее, тот уж и не дыши? Оценивать человека по тому, сколько штанов он может продать!
— Ну, брат, и разошлась же ты…— говорит Пиннеберг.
— Еще бы! Меня бесит не знаю как, когда я слышу такое.
— Но они-то говорят, что платят продавцу не за то, что он прекрасный человек, а как раз за то, что он продает много штанов.
— Это неправда, — говорит Овечка. — Это неправда, милый. Ведь они же хотят, чтобы у них служили порядочные люди. А на деле они так сейчас с нами обходятся, — начали-то с рабочих, а теперь дошла очередь и до нас, — что в конце концов все мы озвереем, и добром это для них не кончится, вот увидишь!
— Разумеется, не кончится, — соглашается Пиннеберг. — Среди нас и так уж большинство — нацисты.
— Благодарю покорно! — говорит Овечка. — Уж я-то знаю, за кого нам голосовать.
— За кого же? За коммунистов?
— Разумеется.
— Над этим мы еще поразмыслим, — говорит Пиннеберг. — Я и сам не прочь, да все как-то духу не наберусь. Пока мы более или менее устроены, особой необходимости в этом нет.
Овечка задумчиво смотрит на мужа.
— Ну, ладно, милый, — говорит она. — До следующих выборов еще успеем потолковать об этом.
Они встают из-за стола — с треской покончено, — и Овечка принимается быстро мыть тарелки, а муж вытирать их.
— Заходил к Путбрезе? — вдруг спрашивает Овечка. — Насчет квартирной платы?
— Заходил, — отвечает он. — Уплачено сполна.
— Тогда сразу же спрячь остальное.
— Хорошо, — отвечает он, открывает секретер, достает голубую вазу, лезет в карман, вынимает деньги из бумажника, заглядывает в вазу и озадаченно говорит: — Да ведь тут нет ни гроша.
— Нет, — твердо отвечает Овечка и глядит на мужа.
— Как же так? — недоумевает он. — Ведь должны же быть еще деньги! Не могли же они все выйти.
— А вот взяли и вышли, — говорит Овечка. — Вышли наши деньги. Вышли наши сбережения, и что мы получили по страхованию, тоже все вышло. Все профукали. Теперь мы должны обходиться одним твоим жалованьем.
Он не знает, что и подумать. Не может быть, чтобы Овечка, его Овечка, водила его за нос.
— Но ведь я только вчера или позавчера видел деньги в вазе. Ну конечно, была бумажка в пятьдесят марок и куча мелочи.
— Верно, сто марок еще оставалось, — уточняет Овечка.
— Куда же они девались? — спрашивает он.
— Так, никуда, — отвечает она.
— Послушай…— вспыхивает он вдруг. — Что ты купила на эти деньги, черт побери! Да говори же наконец!
— Ничего, — отвечает она и, когда он уже готов взорваться: — Неужели ты не понимаешь, мальчуган, что я отложила, спрятала их, они для нас больше не существуют? Теперь мы должны обходиться одним твоим жалованьем.
— Но зачем прятать? Если решим не трогать, стало быть, и не тронем.
— Нет, так у нас не выйдет.
— Ну, не скажи.
— Видишь ли, милый, мы все время собирались жить на одно твое жалованье и даже откладывать на черный день. Но много ли мы отложили? Мы истратили даже то, что получили сверх твоего заработка.
— В самом деле…— задумывается он. — Как же так? И ведь мы как будто не роскошествовали…
— Верно, — отвечает она. — Но, пока мы женихались, мы много разъезжали, да и в развлечениях себе не отказывали.
— А еще этот стервец Сезам — содрал с нас пятнадцать марок! Никогда ему этого не забуду.
— А еще свадьба, — подхватывает Овечка, она тоже денег стоила.
— А еще первые покупки: кастрюли, ножи, вилки, щетки, постельное белье, одеяло и подушки для меня…
— А еще загородные прогулки — их тоже было немало.
— А еще переезд в Берлин.
— Да, а еще…— она нерешительно умолкает.
— …туалет, — мужественно договаривает он.
— И приданое для Малыша.
— И кроватка для него.
— И все же у нас еще осталось сто марок! — торжествующе заканчивает она.
— Ну вот, видишь, — говорит он, очень довольный, — сколько всего мы получили за эти деньги. И нечего тебе ныть.
— Ладно, — говорит она, и совсем другим тоном: — Получить-то получили, но ведь, собственно говоря, многое следовало сделать, не трогая сбережений. Послушай, милый, с твоей стороны было очень великодушно, что ты не определил мне сумму на хозяйство и я могла свободно запускать руку в голубую вазу. Но это приучило меня к беспечности, и я иной раз лазила туда без всякой необходимости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111