Да, больше уже нельзя скрывать, что они ждут ребенка, и тут выясняется, что ее мальчуган ни словом не обмолвился об этом своему другу. Овечка удивлена.
Однако Гейльбут и вида не подает, он шутит, он с интересом расспрашивает, на что все это похоже. Ведь он холостяк и в данном отношении беспокоится лишь о том, чтобы его подруга всегда была в полном порядке. Пока что, слава богу, все обходилось благополучно — тьфу-тьфу! Итак, Гейльбут заинтересован, он проявляет участие, он подымает чашку с чаем и говорит:
— За здоровье Малыша! — И затем, поставив чашку на стол, добавляет: — Вы отважные люди.
Вечером — супруги уже легли, свет погашен — Пиннеберг говорит:
— Ты слышала, он сказал: «Вы отважные люди»?
— Слышала, — отвечает Овечка.
И оба умолкают.
Однако Овечка еще долго размышляет, вправду ли они такие уж отважные. А может, они теперь совсем бы отчаялись, не будь у них Малыша в перспективе? Чему ж еще и радоваться в жизни? Когда-нибудь она непременно скажет об этом мужу, только не сейчас.

МАЛЬЧУГАН ДОЛЖЕН ПООБЕДАТЬ, А ФРИДА — ПОЛУЧИТЬ НАГЛЯДНЫЙ УРОК. А ВДРУГ Я БОЛЬШЕ ЕЕ НЕ УВИЖУ?
Пиннеберг идет от Манделя домой. Субботний полдень, он отпросился у господина Крепелина: что-то неспокойно у него на душе.
— Ступайте, ступайте! — сказал всегда любезный Крепелин. — Желаю удачи вашей супруге.
— Спасибо, большое спасибо! — ответил Пиннеберг. — Не уверен, произойдет ли это именно сегодня, только что-то неспокойно у меня на душе.
— Ну ступайте же, Пиннеберг! — повторил Крепелин.
Весна в этом году ранняя. Хотя всего середина марта, кусты уже зазеленели, и воздух такой мягкий. «Дай бог, — думает Пиннеберг, — чтобы Овечка поскорее разродилась. Тогда хоть вздохнешь посвободнее. Нет ничего хуже, чем ждать. Поспешить бы ему, появиться бы ему поскорее, этому господину… Малышу».
Он медленно идет по Кальвинштрассе, пальто нараспашку, дует слабый ветерок. «Все кажется легче, когда погода хорошая. Только бы поскорее!»
Он пересекает Альт-Моабит, проходит еще несколько шагов — какой-то мужчина предлагает ему букетик ландышей. Нет, при всем желании он не может себе это позволить — бюджет… Вот наконец и двор, гаражного типа ворота распахнуты настежь. Путбрезе возится с мебелью.
— Что скажете, молодой человек? — спрашивает он, щурясь покрасневшими глазками из полутьмы на свет. — Уже папаша?
— Нет еще, — отвечает Пиннеберг. — Но теперь уже скоро.
— Они, однако, не торопятся, бабы-то, — говорит Путбрезе; от него так и разит водкой. — А подумать хорошенько, так все это дерьмо дерьмом. С ума сойти. Посудите сами, молодой человек, на что это похоже! Ни на что это не похоже, минутное дело, да какое там минутное — так просто, чик-чик — и все готово. А потом? Потом вы связаны по рукам и ногам на всю жизнь.
— Верно! — отвечает Пиннеберг. — Ну, пока, хозяин, пойду пообедаю.
— А ведь-таки побаловались всласть, молодой человек? — замечает Путбрезе. — Ну, я вовсе не хочу сказать, что вы с первого же разу пошабашили. Отчикали разок — и успокоились? Нет, этого я не скажу, не из таковского мы теста! — И он бьет себя кулаком в грудь. Пиннеберг взбирается на лестницу и исчезает во тьме.
Овечка встречает его улыбкой. Последнее время, когда он приходит домой, ему всякий раз кажется, что сегодня-то уж непременно, и всякий раз предчувствие обманывает его. В сущности говоря, все стоит на одной точке — и ни с места. Ее живот — это просто ужас что такое, тугой, как барабан, а на коже, прежде такой белой, проступило бесчисленное множество противных красно-синих прожилок.
— Добрый день, женушка, — говорит Пиннеберг и целует ее. — Крепелин отпустил меня.
— Добрый день, муженек, — отвечает она. — Вот и прекрасно. Погоди, не кури, сейчас будем обедать.
— О господи! — вздыхает Пиннеберг. — А покурить-то так хочется. Может, подождем с обедом?
— Хорошо, — отвечает она и садится на стул. — Как твои дела?
— Все так же. А твои?
— И мои все так же.
— Не торопится он! — вздыхает Пиннеберг.
— Ничего, всему свое время, мальчуган. Теперь уже недолго.
— Как глупо, что у нас никого нет, — говорит он, помолчав немного. — Хорошо, когда есть у кого спросить. Откуда тебе знать, что начались схватки? Можешь подумать, просто болит живот.
— Ну нет, по-моему, тут ошибиться нельзя. Сигарета докурена, они садятся за стол.
— Ого! — удивляется Пиннеберг. — Котлеты? Как в воскресенье!
— Свинина сейчас недорогая, — отвечает Овечка, как бы оправдываясь. — И потом, я заодно нажарила и на завтра — так у тебя… так у нас будет больше свободного времени.
— Прогуляемся после обеда? — спрашивает он. — Доберемся потихоньку до Дворцового парка, там теперь так хорошо.
— Завтра утром, милый, завтра утром.
Они принимаются мыть посуду. Овечка как раз взяла тарелку и вдруг вскрикивает и застывает на месте с широко открытым ртом. Ее лицо бледнеет, делается серым, затем багровеет.
— Что с тобой, Овечка? — испуганно спрашивает он и усаживает ее на стул.
— Схватки, — только и может прошептать она и ей уже не до него; она сидит на стуле, вся скорчившись, все еще держа в руке тарелку.
Он стоит перед нею и не знает, что делать, он смотрит на окно, на дверь, ему хочется убежать; он гладит ее по спине: не позвать ли врача? Осторожно берет из ее рук тарелку.
Овечка выпрямляется, на ее щеках снова играет румянец, она вытирает со лба пот.
— Овечка…— шепчет он. — Овечка моя…
— Да, теперь пора, надо идти, — говорит она и улыбается. — В тот раз между схватками прошло около часу, а теперь только сорок минут. Я-то думала, еще успеем вымыть посуду.
— И ты ничего мне не сказала, и даже дала мне выкурить сигарету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111