— Будем надеяться, не так уж все плохо. Сейчас посмотрим.
И как хорошо, что к ним идет человек, который во всем разбирается, и из-за лестницы тоже нечего было волноваться. Потому что сестра говорит только: «Как, на самый марс? Ну идите вперед, а я следом!» — и лезет за ним со своею кожаной сумкой, как бывалый матрос на мачту. А потом сестра и Овечка вполголоса переговариваются и рассматривают Малыша, который, как нарочно, теперь совсем успокоился. Один только раз, как бы между прочим, Овечка напоминает Пиннебергу:
— Милый, ты еще не ушел? Смотри не опоздай!
— Ничего, — бурчит он. — Теперь-то уж подожду. Может, еще за чем сходить понадобится.
Они распеленывают Малыша — тот по-прежнему лежит спокойно; ему ставят градусник — температура нормальная, разве что чуть-чуть повышенная; они подходят с ним к окну, раскрывают ему ротик. Он лежит спокойно, как вдруг сестра что-то говорит, и Овечка с взволнованным видом заглядывает ему в рот, а потом взволнованно кричит:
— Милый, поди-ка сюда! Скорее сюда, милый! У Малыша прорезался первый зубик.
Пиннеберг подходит, заглядывает в маленький, пустой ротик с бледно-розовыми деснами, но ничего не видит. На помощь приходит палец Овечки, и — вот оно, маленькое красное пятнышко, небольшая припухлость, а в ней торчит какая-то острая стекляшка. «Прямо как рыбья кость, — думает Пиннеберг. — Прямо как рыбья кость!»
Но вслух он этого не говорит: женщины глядят на него с такой надеждой! Вслух он говорит:
— Так вот оно что!.. Так, значит, все в порядке? Первый зуб.
И, немного погодя, с опаской:
— А сколько их всего прорежется?
— Двадцать, — отвечает сестра.
— Так много! — восклицает Пиннеберг. — И каждый раз он будет так реветь?
— Это когда как, — утешает его сестра. — Не все дети кричат при каждом зубе.
— Ну ладно, — говорит Пиннеберг. — Главное, знать, в чем дело. — И на него вдруг нападает смех, сердце сжимает сладостно-щемящее чувство, как будто в его жизни произошло что-то большое и важное. — Спасибо, сестра, — говорит он. — Спасибо. Нам-то совсем невдомек было. Дай ему скорее грудь, Овечка, он, наверное, проголодался. А я теперь на всех парах на работу. Привет, сестрица, спасибо. До свидания, Овечка. Будь здоров, Малыш.
И он убегает.

ЧТО В ЛОБ, ЧТО ПО ЛБУ. ФРОЙЛЯЙН ФИШЕР ПЕРЕД СУДОМ ИНКВИЗИТОРОВ. ЕЩЕ ОДНА ОТСРОЧКА, ПИННЕБЕРГ!
На всех парах на работу — но уж никакие пары не помогают. Трамвай как провалился, а когда он приходит, во всех светофорах вспыхивает красный свет; ночные страхи отступили, радость за Малыша — у него прорезался первый зуб, он вовсе не болен! — бесследно улетучивается. Появляются новые страхи, они ширятся и растут, они овладевают всем его существом: что скажет Иенеке, ведь он опять опоздал!
— Пиннеберг — двадцать семь минут опоздания, — записывает швейцар. Ни единый мускул не дрогнет в его лице — ведь каждый день кто-нибудь да опаздывает. Некоторые осаждают его просьбами, этот — бледен.
Пиннеберг смотрит на свои часы.
— По моим только двадцать четыре.
— Двадцать семь, — решительно повторяет швейцар. — Да и какая разница: двадцать четыре или двадцать семь? Что в лоб, что по лбу.
И тут он совершенно прав.
Слава богу, хоть Иенеке-то нет на месте. Слава богу, скандал разразится не сразу.
Но скандал разражается сразу. Это господин Кеслер, коллега Кеслер, проявляющий кровную заботу об интересах фирмы Мандель. Он направляется прямо к Пиннебергу, он говорит:
— Вам лучше сразу пройти в отдел личного состава к господину Леману.
— Да, — отвечает Пиннеберг. — Хорошо. — Он чувствует острую потребность сказать что-нибудь такое, дать понять Кеслеру, что ничуть не трусит, тогда как на самом деле он отчаянно трусит. — Теперь мне снова намылят холку. Я таки припоздал маленько.
Кеслер смотрит на Пиннеберга и форменным образом ухмыляется, хотя и не очень заметно, ухмыляется одними глазами, нагло и откровенно. Он не говорит ни слова, а только глядит на Пиннеберга. Затем поворачивается и уходит.
Пиннеберг спускается на первый этаж, идет через двор. Пожилая желтая фройляйн Землер на своем посту. Когда Пиннеберг входит, она стоит в весьма недвусмысленной позе под дверью господина Лемана. Дверь притворена, но не плотно. Фройляйн Землер делает шаг навстречу Пиннебергу и говорит:
— Господин Пиннеберг, вам придется подождать.
Затем берет в руки папку с делом, раскрывает ее, отступает на шаг назад — и уже снова стоит под дверью: разумеется, она просматривает дело!
Из кабинета господина Лемана доносятся голоса. Резкий, отчетливый голос — Пиннебергу он хорошо знаком, это господин Шпанфус. Стало быть, там не только господин Леман, но и господин Шпанфус, а вот раздается и голос господина Иенеке. Потом на мгновение воцаряется тишина, и слышится голос молоденькой девушки, она что-то негромко говорит и вроде бы плачет.
Пиннеберг сердито глядит на дверь, на фройляйн Землер, покашливает, делает движение рукой: закройте дверь. Однако Землер, ничуть не стесняясь, говорит: «Тссс!» Она вся раскраснелась, у нее разрумянились щеки — ну и Землер!
Из-за двери доносится голос господина Иенеке.
— Во всяком случае, фройляйн Фишер, вы признаете, что встречались с господином Мацдорфом? Рыдания.
— Вы должны нам ответить, — мягко увещевает господин Иенеке. — Сможет ли господин Шпанфус составить себе определенное мнение, если вы так упорствуете и не говорите правды? — Молчание. — Да и господину Леману это тоже не нравится.
Фройляйн Фишер рыдает.
— Так, значит, фройляйн Фишер, — терпеливо продолжает господин Иенеке, — вы встречались с господином Мацдорфом? Рыдания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111