И когда накопится изрядная сумма, этак марок двадцать — тридцать, мы как следует повеселимся.
Он смотрит на нее испытующе, вид у него чуть-чуть грустный.
— Раз в год? — спрашивает он. Но она ничего не замечает.
— Да, по мне, хотя бы и раз в год. Чем больше накопится, тем лучше. Зато уж потом мы протрем глазки денежкам. Гульнем напропалую.
— Странно, — говорит он. — Вот не думал, что ты находишь вкус в подобных вещах.
— А что тут странного? — спрашивает она. — Ведь это же так понятно. Я ни разу в жизни не испытала ничего подобного. Тебе-то что, ты уже все знаешь по своей холостяцкой жизни.
— Да, ты права, — медленно произносит он и умолкает. Затем вдруг яростно хлопает рукой по столу. — Ах, чтоб меня черти съели!
— Что с тобой? — спрашивает она. — Что случилось, милый?
— Ничего, — говорит он с легкой досадой. — Иной раз посмотришь, как все на свете устроено, и кажется, лопнешь со злости.
— Ты думаешь о других? Бог с ними. Им их деньги все равно ничего не дают. А теперь подпиши, миленький, что не будешь выходить из бюджета.
Он берет ручку и ставит свою подпись.

ЕЛКА С ОДЕКОЛОНОМ И МАТЬ ДВОИХ ДЕТЕЙ. ГЕЙЛЬБУТ ГОВОРИТ: «ВЫ ОТВАЖНЫЕ ЛЮДИ». ЧТО, МЫ И ВПРАВДУ ОТВАЖНЫЕ ЛЮДИ?
Рождество пришло и ушло — тихое, скромное Рождество с елкой в горшке, галстуком, верхней рубашкой и парой гамаш для мальчугана, с бандажом и флаконом одеколона для Овечки.
— Не хочу, чтобы у тебя отвис живот, — заявил он. — Хочу, чтобы моя жена сохранила красоту.
— В будущем году Малыш уже увидит елку, — сказала Овечка.
Однако елка здорово воняла — уже к сочельнику на нее пришлось извести весь одеколон.
Когда беден, все осложняется. Елку в горшке придумала Овечка: она хотела вырастить ее, весной пересадить. На будущий год, думалось ей, елку увидит Малыш, и так, становясь все больше, все пышнее, елка будет расти наперегонки с Малышом, вместе с ним встречать Рождество за Рождеством, — их первая и единственная елка. Так ей думалось.
Под праздники Овечка выставила елку на крышу кинотеатра. И тут, бог весть каким образом, о ней пронюхала кошка. До этого Овечка и знать не знала, что здесь водятся кошки, но они здесь водились, — Овечка обнаружила их следы в набитом землею горшке, когда взялась наряжать елку, и следы эти были весьма духовиты. Овечка выбросила из горшка все, что там было, выскребла и вымыла его, но это не помогло, — муж, как только окончилась торжественная часть с поцелуями, заглядываньем в глаза и осмотром подарков, сказал:
— Слушай, как странно она пахнет!
Овечка объяснила, в чем дело. Пиннеберг расхохотался.
— Ну, это легко поправить!
И, открыв флакон с одеколоном, спрыснул горшок.
Увы! В тот вечер ему пришлось без конца спрыскивать его: кошка на время замирала, но всякий раз победоносно воскресала к новой жизни. Флакон опустел, кошка воняла. В конце концов, еще в сочельник, елку пришлось выставить за дверь. С кошкой решительно не было сладу.
В первый же свободный от работы день Пиннеберг ранехонько вышел из дому и тайком набрал в Малом Тиргартене садовой земли. Елку пересадили. Но, во-первых, от нее по-прежнему воняло, а во-вторых, обнаружилось, что это вовсе не елка, выращенная в горшке, а черт знает что, садовник обрубил ей корни, чтобы только сунуть ее в горшок. Короче говоря, елки хватило бы лишь на две недели.
— Такие, как мы, всегда влипают, — сказал Пиннеберг и был почти готов признать это в порядке вещей.
— Ну, не всегда, — возразила Овечка.
— Например?
— Например, когда я нашла тебя.
В остальном декабрь прошел благополучно. Несмотря на рождественские праздники, Пиннеберги не превысили бюджет. Они не помнили себя от радости. «Стало быть, и это мы можем! Вот видишь! Несмотря на Рождество!»
И они строили планы, на что истратить в ближайшие месяцы свои сбережения.
Зато январь был унылый, мрачный, гнетущий. В декабре господин Шпанфус, новый «организатор» фирмы Мандель, еще только принюхивался к постановке дела, в январе он развил кипучую деятельность. Для каждого продавца была установлена норма выручки — в отделе мужского готового платья в размере двадцатикратного месячного оклада. Господин Шпанфус произнес по этому поводу небольшую изящную речь. Дескать, это делается исключительно в интересах самих служащих, теперь каждый с математической точностью будет знать, что оценен по заслугам. «Всякому подхалимству, угодничанью и подрывающему моральные устои искательству перед начальниками отныне будет положен конец! — провозгласил господин Шпанфус. — Дайте мне вашу чековую книжку — и я скажу, кто вы такой!»
Подчиненные слушали его с серьезными лицами; возможно, близкие друзья и рискнули обменяться замечаниями по поводу этого спича, но открыто никто ничего не сказал.
В конце января пополз слушок, что Кеслер купил у Вендта две продажи. Вендт выполнил свою норму к двадцать пятому, у Кеслера и двадцать девятого еще был недобор в триста марок. Тридцатого числа, когда Вендт один за другим продал два костюма, Кеслер предложил ему за каждую продажу по пять марок, с тем чтобы записать чеки на себя. Вендт согласился.
Обо всем этом узнали гораздо позднее, но, во всяком случае, первым узнал господин Шпанфус, неизвестно каким образом. Господину Вендту дали понять, что ему лучше уйти — ведь он воспользовался затруднительным положением коллеги. Кеслер отделался выговором. Сослуживцам он говорил, что ему дали строгий выговор.
Что касается Пиннеберга, то в январе он выполнил норму играючи. «Пошли они от меня со своей болтовней», — самоуверенно сказал он.
В феврале ожидали понижения нормы, ведь в феврале двадцать четыре рабочих дня, тогда как в январе двадцать семь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111