он уперся рукой в стол, чтобы не упасть.
Фельзиус откинулся на спинку кресла, словно защищаясь от удара. Он протянул толстыми, дрожащими пальцами пятидесятицентовую монету. Харленд взял ее, повернулся, не говоря ни слова, и, пошатываясь, прошел лавкой на улицу. Фельзиус вынул из кармана платок с лиловой каймой, отер лоб и опять углубился в свои письма:
«Мы позволяем себе обратить ваше внимание на наш новый фабрикат Mullen superfine, который мы самым горячим образом можем рекомендовать нашим клиентам как новое, несравненное достижение писчебумажной промышленности…»
Они вышли из кино, щурясь от ярких лучей электрического света. Касси смотрела, как он, расставив ноги, скосив глаза, закуривал сигару. Мак-Эвой был коренастый человек с бычьей шеей, в пиджаке на одну пуговицу и клетчатом жилете; в галстуке у него торчала булавка с собачьей головой.
– Гнусная картина, – проворчал он.
– А мне нвавятся кавтины, изобвавающие путешествия, Мовис. Эти танцующие швейцавские квестьяне… Мне казалось, что я в Швейцавии.
– Жара чертовская! Хорошо бы выпить.
– Мовис, ты обещал… – заныла она.
– Я говорю – выпить содовой воды. Пожалуйста, не нервничай.
– Ах, это замечательно! Я тоже очень люблю содовую.
– А потом пойдем в парк.
Она опустила ресницы.
– Ховошо, Мовис, – прошептала она, не глядя на него; слегка вздрагивая, она взяла его под руку.
– Если бы я не был нищим…
– Мне все вавно, Мовис.
– А мне нет.
На площади Колумба они зашли в аптекарский магазин; девушки в зеленых, лиловых, розовых летних платьях и молодые люди в соломенных шляпах стояли в три ряда у стойки с содовой водой. Она остановилась поодаль, с восхищением следя, как он пробивал себе дорогу. Позади нее, склонившись над столиком, разговаривали мужчина и женщина; их лица были скрыты полями шляп.
– Так я ему и сказал и тут же ушел.
– То есть он тебя выгнал?
– Нет, честное слово! Я сам ушел прежде, чем он успел меня выгнать. Он прохвост. Не желаю я больше терпеть его издевательства. Когда я выходил из его кабинета, он окликнул меня… «Молодой, говорит, человек, позвольте вам кое-что сказать. Из вас ничего не выйдет, пока вы не поймете, что не вы хозяин в этом городе».
Моррис протягивал ей содовую с малиновым мороженым.
– Опять замечталась, Касси.
Улыбаясь, играя глазами, она взяла мороженое; он пил кока-колу.
– Спасибо, – сказала она; пухлыми губами она обсасывала ложку с мороженым. – О, Мовис, это восхитительно!
Аллея между круглыми пятнами дуговых фонарей была погружена во мрак. Из-за косых полос света и притаившихся теней пахло пыльными листьями, истоптанной травой, изредка – прохладным благоуханием сырой земли под земляникой.
– Я люблю гулять в павке! – пропела Касси; она подавила отрыжку. – Знаешь, Мовис, я не должна была есть мовоженое. У меня от него постоянно отвыжка.
Моррис ничего не сказал. Он обнял ее и так крепко прижал к себе, что его бедро терлось о ее бедро во время ходьбы.
– Вот Пирпонт Морган умер… Ну что бы ему было оставить мне два-три миллиона!
– Ах, Мовис, это было бы замечательно! Где бы мы тогда жили? У Центвального павка?
Они остановились и оглянулись на сверкание электрических реклам на площади Колумба. Налево в окнах белого дома сквозь занавески пробивался свет. Он украдкой оглянулся налево и направо, потом поцеловал ее. Она отвела губы.
– Не надо… Кто-нибудь может увидеть, – шепнула она, задыхаясь; внутри нее что-то жужжало, жужжало, как динамо. – Мовис, я до сих пор сквывала от тебя… Я думаю, что Голдвейзев даст мне самостоятельный номев в следующей постановке. Он вежиссев и имеет большое влияние. Он видел вчева, как я танцую.
– Что он сказал?
– Он сказал, что уствоит мне в понедельник свидание с хозяином… Но, Мовис, это не то, что мне хочется делать. Это так вульгавно, так увасно!.. А я мечтаю о квасоте. Я чувствую, что во мне что-то есть, что во мне что-то повхает и поет, как квасивая птичка в увасной велезной клетке.
– Вот в этом все твое несчастье. Ты никогда не будешь хорошо работать – ты слишком театральна.
Она взглянула на него влажными глазами, блестевшими в белом, мучнистом свете дугового фонаря.
– Только не плачь, ради Бога! Я ничего такого не хотел сказать.
– Я с тобой не театвальничаю, Мовис. – Она потянула носом и вытерла глаза.
– Ты славная девочка, вот что обидно. Я хочу, чтоб моя девочка любила меня, чуточку приласкала бы. Эх, Касси, жизнь – это не одни только удовольствия.
Они пошли дальше, тесно прижавшись друг к другу; они почувствовали под ногами камень. Они стояли на невысоком гранитном холме, обросшем кустами. Огни зданий, возвышавшихся в конце парка, горели им прямо в лицо. Они отстранились друг от друга, держась за руки.
– Возьми ту рыжеволосую со Сто пятой улицы… держу пари, что она не будет театральничать, когда останется одна с парнем.
– Она увасная женщина, ей все вавно, с кем путаться! О, ты увасный человек… – Она опять начала плакать.
Он грубо дернул ее к себе, крепко прижал к себе, положив ей твердую руку на спину. Она почувствовала, как у нее дрожат и слабеют ноги. Она падала в цветные бездны обморока. Его рот не давал ей вздохнуть.
– Подожди, – шепнул он, отстраняясь от нее.
Они неверной походкой пошли дальше по тропинке между кустами.
– Нет, кажется, ничего…
– А что такое, Мовис?
– Фараон… Вот черт, негде приткнуться! Нельзя ли пойти к тебе?
– Мовис, нас там все увидят.
– Что ж с того? Там все этим занимаются.
– О, я ненавижу тебя, когда ты так гововишь!.. Настоящая любовь долвна быть чистой… Мовис, ты меня не любишь…
– Оставь меня хоть на одну минуту в покое, Касси… Какая мерзость – не иметь денег!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126