Когда мы начали записывать его повесть, сложилось обыкновение: я приходил к нему, во внутренний дворик, три-четыре раза в неделю. Что-то вроде тысячи и одного вечера разумеется, на самом деле их было гораздо меньше, впрочем, как и ночей Шахразады. Али утверждал, что ему нравится рассказывать о себе, что таким образом ему удастся оставить людям какую-то память о себе. Али не верил ни в загробное существование, ни в переселение души в какое-нибудь животное или насекомое, о чем толкуют индусы высшей касты (они называют себя браминами), ни в мусульманский рай, где питаются амброзией и нектаром, любуясь прекрасными гуриями, — Али говорил, что свою долю красивых женщин и сладостей он получит еще на этом свете.
Он с наслаждением воскрешал в памяти радости и мучения своей долгой жизни, покачиваясь в плетеном кресле под тенью благоухающих коричных деревьев, удобно откинувшись на подушки, попивая лимонад и закусывая пирожком с бхангом (бханг способствовал перевариванию обеда из баранины, жаренной на кокосовом масле и приправленной куркумой, кориандром и имбирем). Домашние его предались послеобеденному сну, даже пестрые рыбки в пруду едва шевелились.
— Я теперь не ложусь спать днем, — сообщил он мне, когда я в первый раз устроился рядом с ним и приготовился записывать. — В старости сон не идет к человеку, а мои девочки не хотят ложиться со мной до ночи, говорят, слишком жарко, к тому же я после еды то и дело пускаю ветры.
Скорее всего, это просто предлог, и они сейчас совокупляются со своими любовниками. А если нет — зря теряют время. В их возрасте я бы ничем другим не занимался. С чего же мы начнем? — С начала.
Али бен Кватар Майин родился в маленькой горной деревушке неподалеку от Дамаска. Ему только что исполнилось восемь лет, и он прошел первое посвящение в таинства той исламистской секты, к которой принадлежало его племя (это было какое-то ответвление шиизма), но тут местный халиф, суннит, решил истребить инакомыслящих среди своих подданных. В одно мгновение Али лишился своего счастливого, хоть и не слишком сытого детства. Обстоятельства истребления его семьи могли бы показаться слишком ужасными, если б мы не становились свидетелями подобных же событий по всему миру. Только Виджаянагара избавлена от этого кошмара, а так повсюду одно и то же: во имя Господа люди рассекают себе подобных на части, подвергают пыткам, изобретают все более жестокие и изощренные способы причинить боль и смерть. В каком-то смысле родных и близких Али можно даже почесть счастливцами они были изнасилованы, избиты и буквально разрублены на куски, но все это произошло очень быстро. Не сравнить с теми нескончаемыми страданиями, которым подвергают друг друга приверженцы различных христианских сект, когда им попадется в руки кто-нибудь из еретиков.
В тот день, перевернувший его жизнь, когда он словно вторично явился на свет, на глазах у Али его отец и мать, другие жены отца, родные и сводные братья и сестры были изувечены и убиты. Вернее, это произошло бы у него на глазах, но он сразу же крепко зажмурился, чтобы ничего не видеть.
— Сколько лет тебе было? — переспросил я.
— Мне было всего шесть лет, я убежал и попытался спрятаться.
— Только что ты говорил, что тебе было восемь.
— Разве? Только что? Нет, ты ошибаешься. Конечно же шесть. Уж я-то знаю. Я бросился в самое надежное убежище, какое только знал: укрылся под бабушкиными юбками. В восемь лет я бы этого не сделал.
Что ж, подобные неточности встречаются у любого рассказчика.
По словам Али, воин-суннит отрубил бабушке голову одним ударом острого, как бритва, ятагана. Старуха резко наклонилась вперед, из обрубка, оставшегося на месте ее шеи, фонтаном брызнула кровь, заливая ее одежду и подушки, среди которых она сидела, а в следующее мгновение она повалилась на пол (голова так и лежала у нее на коленях), и воин вновь взмахнул ятаганом, на этот раз нацелив удар в Али — бабушкины юбки больше не скрывали мальчика. Этот удар должен был перерубить мальчика пополам наискосок, справа налево, но в последний момент Али отклонился, и лезвие ятагана прошло мимо, только самый кончик задел его. «Задел», — деликатно говорит Али; на самом деле острие вонзилось в тело примерно на дюйм, повредило правый глаз, вырвало ноздрю, обезобразило рот заячьей губой, разрубило ему правую ключицу, вдавило грудину, вырвало слева четыре ребра и обнажило плоть на левом боку. Царапина, да и только.
Отшатнувшись назад в момент удара, Али упал навзничь и потерял сознание. Рана оказалась столь тяжкой, что мальчик впал в некое подобие транса, который вызывают у себя индусские йоги: все телесные функции замедлились, но не прекратились, сердце билось, быть может, только раз в минуту, и потому кровь, хлынувшая было из раны, тут же начала сворачиваться и остановилась, прежде чем он истек кровью. Он потерял примерно два кувшина крови, не более.
Стояла зима, дело было в горах, так что ночь выдалась холодная, и мальчик очнулся только на следующее утро. Убийцы, желавшие, чтобы деревня навеки осталась необитаемой, засыпали поля солью, ограбили свои жертвы и стащили тела всех родных и соседей Али к колодцам. Они сбросили трупы в воду, рассчитывая таким образом отравить ее трупным ядом.
Следовало ли Али воздать хвалу Аллаху за то, что его бросили в колодец последним и потому он оказался на самом верху этой груды тел? Возможно, и следовало, если только забыть, что и само насилие творилось во имя Аллаха.
Он пришел в себя, когда солнце коснулось его обнаженной спины и начало припекать. В запекшейся крови, и своей, и чужой, страдая от жестокой боли — все тело онемело, — Али сполз с груды трупов на край колодца и огляделся по сторонам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132