Как раз когда я подошла к поселку, солнце ушло за юго-западные холмы. Из большого амбара на улицу хлынула толпа людей, музыка сделалась громче, я разглядела в толпе и музыкантов, и танцоров впрочем, плясали все, то есть неуклюже раскачивались взад-вперед, ведя хоровод вокруг большой кучи валежника: веток ракитника и можжевельника, стеблей чертополоха. Я пробралась в маленький сад и укрылась между облезлых яблонь как и большинство деревьев, встретившихся мне в пути, они казались мертвыми или умирающими. Вопли и жесты людей, собравшихся вокруг груды дров, казались довольно свирепыми и несколько пугали меня. Я решила вскарабкаться на нижние ветви яблони и не показываться на глаза этим людям, во всяком случае, пока не буду уверена в их дружелюбии.
К поленьям поднесли горящую ветку, и, несмотря на моросящий дождик, огонь хорошо разгорелся и вскоре проник в самую середину костра. Даже на расстоянии я слышала, как потрескивают сучья и ветки от жара, когда огонь добирается до них. К темному, закрытому тучами небу поднимались завитки белого дыма с золотыми и красными искорками. Затем два человека вынесли соломенную куклу ростом с человека, одетую в какие-то лохмотья, раскачали ее, схватив за ноги и за плечи, и швырнули в огонь, превратив его тем самым в подобие погребального костра.
Женщины подняли громкий крик. Теперь я могла хорошо разглядеть их при свете костра. Их лица закрывали маски или капюшоны из разноцветной материи с прорезями для глаз. Женщины хватали горящие ветви и, продолжая отплясывать под какофонические звуки варварской музыки, разбежались по садам, лупя по стволам деревьев ветками и выкрикивая то ли проклятия, то ли заклинания: «Принеси мне яблок, мать твою, я хочу груш, накажи тебя Бог». Когда факелы догорели, женщины отбросили их, задрали рваные юбки и, хватая деревья за нижние ветви, принялись тереться о стволы бедрами и коленями и самыми сокровенными местами.
Разумеется, мое убежище было обнаружено. Высокая молодая женщина с рыжими волосами, выбивавшимися из-под капюшона, подбежала к моему дереву, закинула голову то ли в подлинном, то ли в притворном экстазе и едва не уперлась лбом в мою ногу. Она замерла на миг, потом принялась вопить. На этот раз сомневаться в искренности ее чувств не приходилось ею овладели страх и гнев.
Все ее товарки, находившиеся поблизости, тут же примчались на подмогу. У некоторых еще были в руках горящие ветки. Новость распространилась быстро, и под моей яблоней через минуту собралось все население деревни, человек сорок, а то и больше, если считать и детей. Они были настроены крайне враждебно. Я уже достаточно разбирала английскую речь и из разговора мужчин, которых женщины заставили выступить вперед и заслонить их, довольно быстро поняла, почему они так злы.
— Это чертов монах, ясное дело.
— Ага. Чево он тут делает-то?
— Чево-чево. Шпионит для епископа, вот чево.
— И как теперь с ним поступить?
— Горло ему перерезать на хрен да и схоронить в навозной куче.
— Если он уйдет отсюда живым, этот сукин сын епископ пришлет людей и они спалят нашу чертову деревушку и нас всех перебьют к хренам собачьим.
И так далее. Некоторых слов я все-таки не понимала.
— Первым делом надобно снять его с дерева. Грубые руки тянутся ко мне, хватают за щиколотку, рывком отдирают от дерева.
— Ладно, ладно, — кричу я, — я и так спущусь.
Я немного напугана, и мне не удается изобразить низкий мужской голос.
— Похоже, совсем молоденький, по голоску судя.
Как только я оказываюсь на земле, кто-то сбрасывает с моей головы капюшон, а двое других крепко прижимают к бокам мои локти.
— Вот он, попался. Давайте сюда огонь, посмотрим на него хорошенько.
То, что они видят, приводит их в изумление. Во-первых, голова когда-то бритая, но теперь поросшая короткими черными, да еще и подкрашенными хной, волосами. Тонзуры, как у монаха, разумеется, нет. Брови, когда-то выщипанные, тоже отросли. Прямой нос, полные губы, округлый подбородок, глаза, глубокие и темные, точно горные озера, кожа цвета меди, которая начинает темнеть на воздухе и утрачивает первоначальный золотой блеск. Одна женщина хватает меня за руку, подносит мою ладонь поближе к неверному свету факела.
— Это не мужская рука, — говорит она, — это рука женщины, и не из простых.
— И плащ не монашеский, — подхватывает другая, — не того цвета, и покрой не похож, да и материя чересчур тонкая.
— Да у нее сиськи! — восклицает та, что держит меня за локоть, и решительно ощупывает свободной рукой.
Женщина, которая рассматривала мою ладонь — это она первая наткнулась на меня, — оставляет в покое мою руку и задирает на мне спереди платье, насколько позволяет пояс.
— Да, — подтверждает она, — кто-кто, но не монах. Это курочка.
— Пшла прочь! — рычу я. Через ее плечо я вижу столпившихся вокруг мужчин и любопытствующих детишек. Один из зрителей опускает факел пониже, чтобы разглядеть мои прелести. Женщина поспешно опускает мой балахон.
— Извини! — шепчет она мне на ухо, и я различаю в ее голосе нотку сожаления. Она относится ко мне как к женщине, у нас с ней есть хоть что-то общее, вызывающее сочувствие, — эта мысль немного утешает меня.
Глава двадцать пятая
День, который я провела в пути, оказался тем самым, что отделял зиму от весны. Я чувствовала предвестия наступающего сезона и под ногами, и вокруг меня, в запахах и звуках леса, и эти люди тоже знают, что мы стоим на пороге между двумя временами года и что нужно задобрить неким ритуалом божеств, правящих подобными событиями и способных благополучно переправить нас на другую сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132