На пятом я нашел уцелевшую квартиру. К моему удивлению, с мебелью, посудой на кухне и даже живыми домашними растениями. Их кто-то регулярно поливал.
Я пробрался в спальню, уселся на кровать и распорол кинжалом штанину. Нога сильно вспухла. Плохо разгибается. Необходимо сделать плотную повязку. Я распорол на узкие ленты покрывало с кровати и перевязал ногу. Потом забаррикадировал дверь. Мне надо отлежаться. Мне надо, чтобы нога снова была в рабочем состоянии.
…Двое суток я безвылазно нахожусь в квартире на пятом этаже осажденного города. Только один раз ночью, измученный жаждой, я спустился в подвал, и из труб центрального отопления набрал воды в фаянсовый кувшин, который реквизировал в квартире. Днем я веду наблюдение, а ночью сплю на роскошном диване, укрывшись хорошим верблюжьим одеялом, которое нашлось в шкафу. На кухне я обнаружил пакет крахмала и готовлю себе что-то вроде холодного киселя. Если у меня от крахмальной болтушки склеятся кишки, то я умру мучительной смертью. В том случае, конечно, если меня раньше не пристрелят боснийские мародеры.
Город живет своей жизнью. На нем печать первых месяцев войны, отмеченных неистовством, преследованиями, страданиями, местью, мотовством. Теперь всему этому пришел конец. Пусто, черно и глухо, как после града, пожара или безудержного кутежа. Люди, точно пробудившиеся после кошмарного сна навстречу еще более кошмарной действительности, ходят на цыпочках, затаив ото всех свои печали. Впрочем, большая часть горожан или выехала в Хорватию, или лежит на кладбище.
Иногда в город пропускают автомобили с гуманитарной помощью. Страшно смотреть, что творится. Охрана вокруг автомобиля не знает, что и делать. Толпа стягивается и густеет, как тесто. Распорядители отталкивают людей, кричат, призывают к порядку, а люди отвечают еще более сильным напором и невнятным гомоном, в котором и мольба, и советы, и ругань, – все это без числа, без порядка и без смысла. Одни кричат, что вчера еще заняли очередь, другие тянут руки с какими-то бумажками, третьи уверяют, будто гуманитарную помощь раздают только привилегированным жителям. Порядок наводит один единственный снаряд, выпущенный из-за реки с сербских позиций. Слышится раздирающий душу вой, и совсем рядом, возле угла здания раздается ужасный взрыв. Толпа взревела, люди посыпались, как мишени, кто уцелел – побежали. Я насчитал двенадцать трупов. Раненые цеплялись руками за живых и здоровых. В воздухе раздаются проклятия и угрозы. Хаос, война, люди измождены голодом.
Теперь я знаю, где находится что-то вроде городского полицейского управления – в конце улицы, на которую выходит окнами дом и где разорвался снаряд. А рядом с домом, в котором нахожусь я, в здании бывшего крупного магазина размещен штаб вооруженного ополчения боснийцев. Именно там, если рассуждать, и может находиться пленный Федор Чегодаев. Как мне вызволить его, как мне самому выбраться из этой западни, в которую я сам себя завлек? Еще два-три дня – и я отощаю от голода, обессилею, и мне останется только сдаться боснийцам на милость и попасть в одну клетку к Федору. Если он, конечно, еще жив, не истек кровью, или не замучен боснийскими специалистами – мастерами заплечных дел.
Боснийцы страшно не любят снайперов. Зеренкович рассказывал, что однажды попавшего в плен серба-снайпера насмерть забили палками женщины.
Иногда я наблюдаю за иностранными журналистами, которые смело расхаживают по улицам города, беседуют с жителями. Какие они самодовольные, эти европейские писаки! Если б у меня была винтовка, я бы поразбивал меткими выстрелами их современные камеры, которыми они вертят перед лицами плачущих старух и женщин.
Уже полдень. Солнце в зените. Меня тошнит от голода. Я обыскал все квартиры на пятом и шестом этажах и ничего, кроме головки усохшего чеснока и упаковки глюкозы в ампулах, не нашел.
К полицейскому управлению подъезжает патрульная автомашина боснийцев и новенький джип. Их сопровождает белый броневик ООН. Из джипа выходят журналисты – очередная порция, а из броневика – целая толпа «голубых беретов». Я внимательно присматриваюсь к ним. Мое внимание привлекает стройная блондиночка с солнцезащитными очками на носу. Ее пушистые волосы кольцами завиваются на висках. Где-то я ее уже видел, эту мадам. Боже ты мой! Да это же навязчивая московская барышня-журналистка! Она в Боснии!
Я бросаюсь ближе к окну и начинаю пристально следить за группой журналистов. Она или не она? А как ее звали, фамилия ее как? Этого не может быть, это не она. Та была помельче костью. Журналисты уходят в здание. Я с нетерпением жду их выхода. Когда они через полчаса выходят, девушка уже без очков, и я точно определяю, что вижу человека, которого знаю. Это корреспондентка одной из московских газет. Мне нетерпимо хочется ей крикнуть, мысленно передать, что там, где она только что побывала, боснийцы прячут твоего бывшего ухажера Федю Чегодаева. Почему ты не спросила о пленном русском снайпере? Потом написала бы об этом в своей газете, и тогда сербы узнали б, где находится их наемник.
Я слежу за журналистами. Их сажают в джип, который повезет их по городу. Через час их привозят обратно. Снова заводят в полицейское управление и держат там уже больше часа. Солнце склоняется к горизонту. В квартире становится прохладно. Как же ее фамилия? Черняк, Черненко, Черниченко? Звать, кажется, Светлана. Но фамилия, как ее фамилия? Журналистов увезут, и я не использую свой шанс. Необходимо помешать им уехать. Каким образом? Испортить автомобиль? Но еще светло. Я запросто попадусь, или меня подстрелят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183