Тогда старшие прасины, те, чьим умом и совестью держалась их партия и подвластные ей димы, воспользовались праздничными ристалищами на ипподроме и вызвали присутствующего на празднике Юстиниана на разговор. Не выбирали в гневе слов и не церемонились с Божественным, высказали ему все, что хотели, а добились немногого: возмущенный обвинением в потакании венетам, Юстиниан приказал провести в Византии аресты среди тех, кто будет вызывать беспорядки, не обращая внимания на принадлежность к партии. Когда же среди арестованных оказались и прасины, и венеты, снова, не колеблясь, подписал вердикт о смертной казни преступников.
Случилось так, что один из прасинов и один из венетов во время публичного исполнения приговора над ними на центральной площади Константинополя сорвались с петель один раз, второй раз… Это происшествие пробудило находящийся до сих пор в оцепенении народ. Люди бросились к месту казни и взяли осужденных под свою защиту. Кто-то из монахов, не мешкая, крикнул: «Этих – в церковь!» И выставленная епархом охрана ничего не могла уже поделать. Ее смяли, оттеснили, наконец, встали стеной. Монахи воспользовались учиненным беспорядком, посадили приговоренных в лодию и повезли через пролив к храму, который пользовался правом неприкосновенности. И венеты, и прасины надеялись на помилование: существует древний обычай – быть милосердным к тем, кого Провидение избавляет от петли. С этой надеждой обе партии шли на следующий день на ипподром, с этой просьбой обратились перед началом ристалища к василевсу. Но василевс остался непоколебим. Правда, он не сказал: «Не помилую», но не сказал и «Согласен, уступаю». Но этого оказалось достаточно, чтобы димы обеих партий забыли о давней вражде и двинулись на Августион.
Тут и случилось то, о чем никто не думал и не гадал: димов поддержал весь Константинополь, и в первую очередь охлос – самый многочисленный константинопольский люд, у которого, кроме рабочих рук, ничего не было. Поддержали их и оскорбленные Юстинианом аристократы. На штурм Августиона они, понятно, не пошли, однако дали в руки охлосу имеющееся в их арсеналах оружие. А его оказалось достаточно, чтобы власть императора повисла на волоске.
Почувствовав в своих руках оружие, а с оружием – силу, повстанцы словно осатанели. Забыли про закон, не обращали внимания на большой праздник и торжества.
Их встретили мечами опытные воины, против них бросили всю, что была в Августионе и вблизи него, гвардию Коллоподия, а они, не обращая внимания на понесенные жертвы, словно безумные, лезли на мечи и щиты, прокладывали дорогу ко дворцу и угрожали уничтожением священного до недавнего времени императора. Сгорела в огне мстителей не только заселенная сенатской аристократией улица Месе, пала под натиском восставших резиденция префекта – преторий, за преторием – тюрьма и сенат, охватило огнем красу и гордость православия – Святую Софию, дошла очередь и до медных ворот Августиона.
Лютовала накопленная веками ненависть, а она не знает пощады. Величие или красота, земное или божественное перед нею – ничто. Была потребность и была возможность, накопленная веками, отомстить за давно и безвинно причиненные обиды. А когда разгорается пламя мести, кому какое дело до величия красоты? Жги и бей, бей и жги, тем более что восставшие знали: горят не просто преторий и сенат, горят списки налогоплательщиков; горят долговые обязательства, которыми они обросли, как овцы репейником, горит, наконец, власть императора.
Когда же из тюрьмы вышли на волю не только озлобленные всем и всеми тати, но и политические противники Юстиниана, а расквартированные на околицах Константинополя легионы отказались выступать на стороне императора, посчитав нецелесообразным вмешиваться в спор между императором и народом, сомнений не оставалось: Юстиниан как император доживает последние дни…
К этому и шло… Василевс, напуганный происходящим, приказал сенаторам оставить, если есть такая возможность, дворец и сам готовился к побегу. В заливе находился вызванный им флот, состоящий из нескольких драмонов, на которые грузилась казна, крайне необходимая в изгнании, а также все, что можно было вывезти из Августиона. Пока грузились суда, в зале заседаний проходил последний, как его нарекли перепуганные придворные, императорский совет. Обсуждали – куда должен направиться император, на какое войско можно будет ему опереться, чтобы возвратиться с ним в Августион и снова стать властелином империи. Надежда не умирала, однако не много было уверенности в голосе советников, что это произойдет. И в тот самый момент, когда они должны были подняться и пойти каждый своей дорогой, открылись двери и на пороге зала заседаний появилась василиса Феодора. Ее прекрасное, божественное лицо было необычайно бледным, суровым. А глаза пылали огнем.
– Вы не мужи, – сказала она Божественному и тем, кто около него стоял. – Неужели забыли: кто убоится презренного раба, тот хуже раба, кто легко уступает порфиру, тот недостоин порфиры.
– Феодора!
– Может быть, говорю неправду?.. Была бы моя воля и власть, я не только остановила, я бы раздавила бунтовщиков! Подумайте, кто грозит вам, перед кем дрогнули ваши сердца! Это же чернь!
Юстиниан не выдержал ее гневного взгляда и того презрения, которое пылало в огромных, потемневших от гнева глазах, и потупил взор. Не смели взглянуть на василису полководцы Велисарий и Мунд, сенаторы. Похоже, она не просто пристыдила их, совершенно обезоружила своим неожиданным появлением, но больше всего тем, что сказала и как сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152