Два громадных зеленых увала каменными волнами хлынули когда-то друг на друга. Хлынули, встали на дыбки, готовые обрушиться, да так и застыли. Между ними образовался широкий покатый распадок. В нем-то и строится театр.
Полукруглая, крепко пахнущая елью эстрада почти готова. Плотники — донельзя загорелые парни — спешат, спины их, мокрые от пота, сверкают под солнцем, словно бы осколки зеркал. Мелькают оструганные До кремовой гладкости доски, ходят туда-сюда с потягом топоры, свиристят электрические рубанки. Ритм настоящей спорой работы захватил людей, и они стали как-то красивей, значительней. Вероятно впо-
следствии эстрада эта будет предоставлена не одной знаменитости, не один спектакль увидят строители в исполнении мастеров искусств, но, пожалуй, никакая, даже превосходно поставленная, сцена не сравнится стой, которая происходит на эстраде сейчас. Как жаль, что скамейки в театре пусты, как жаль, что нет зрителей. Впрочем, зрители есть. Мы замечаем их не сразу, потому что расположились они живописной группой за пределами площадки, на зеленой еще, очень густой траве,—если так можно сказать, в фойе. Зрителей немного, человек около двадцати, и они не проявляют ни малейшего внимания к тому, что делается на сцене. Большинство из них лежит, раскинувшись под неистовым полдневным солнцем, другие ищут тени рядом с кучами темного горного песка, носилками, поставленными набок. На последнем ряду еще не оструганных лавочек сидит молодой парень в легкой черной спецовке и домашних шлепанцах на босу ногу. Глаза у него печальные; смотрит на нас и пытается улыбнуться. Улыбка получается жалкой, заискивающей. Мы здороваемся.
— Здрасте, здрасте,— поспешно отвечает он и протягивает нам обе руки. На приветствие отвечает еще несколько голосов, и опять воцаряется тишина.
— Идите сюда! — зовет нас Борис (он здесь с утра и уже успел, по-видимому, со всеми перезнакомиться).— Ну и потеха сейчас будет! — Глаза у Бориса светятся похотливым огоньком, губы растягиваются в довольную улыбку.— Вон сидит в тапках — видели? — поспорил, что ведерко чая .выпьет за пять рублей, по новым-то деньгам! Говорит с Урала. А у них там умеют чаи гонять.
Уралец поворачивает к нам потное с виноватой, улыбкой лицо. У ног его стоит прикрытое рубахой двадцатилитровое ведро.
— Пусть пьет, трепаться не будет,— ворчит кто-то из ребят.
— Выпьет! — уверенно говорит Борис.— За пять рублей-то? Я бы тоже выпил.
Мы пытаемся вступиться за уральца, доказываем, что сердце может не выдержать и желудок...
— Пошли ты их к той самой маме!—добродушно советует «князь Мышкин». Он встает с земли и садится рядом с уральцем.— Дай-ка хлебну маленько, внутрях со вчерашнего перегар сплошной.
Мигом до сих пор молча лежавшие ребята почти все вскакивают, начинают галдеть, оттесняют «князя»: не спорил — не лезь! Тот беззлобно отругивается и смотрит вокруг каким-то чистым недоумевающим взглядом, опять советует уральцу:
— Пошли их... Ведь подохнешь же, дурак! — и пытается носком ботинка опрокинуть ведро.
— Ну-ну, полегче! — толкают его ребята.— Сам навязался: «Я ведро чаю пить буду»,— пусть пьет!
Парень удерживает ведро, волнуется:
— Пятьдесят копеек за чай платил зря? Обедать не ходил! Пусть сдохну собакой, но выпью! — Глаза его становятся алчными, и все понимают: действительно умрет, но выпьет ведро до капли.
— Врун он,— говорит нам парень, белобрысый, симпатичный, в трусах, завернутых как плавки (он загорает).
Шум, который производит наша бригада, докатывается и до плотников. Кое-кто из них, побросав ратратил! Обедать не пошел!..— и переводит взгляд на Аркадия. А тот, сунув руки в карманы, валкой походочкой уходит прочь, всем своим видом показывая, что ему тут делать больше нечего.
— Эй, вы, всесоюзный съезд сачков! — кричит нам бригадир плотников.— Вот тут планировать можно, лавки отстругали.
И мы приступаем к планировке: лопатами набрасываем в носилки песок и ссыпаем его между лавочками, выравнивая «пол» театра.
— Семеро наваливай, один тащи,— шутит кто-то... И это так: народу-то нас много, а носилок всего трое.
— Говорили уж не раз прорабу, обещал...
— А куда торопиться-то? Половина лавок все равно еще не остругана, у плотников-то и вовсе один рубанок на всех.
— Ну, в чем дело? Чего лежим? — Высокий, широкий в плечах мужчина лет тридцати кричит нам издали. На нем темные брюки, светлая тенниска и теплая синяя кепка. По круглому лицу струится пот, но кепку он не снимает.
— Артем, бугор наш,— поясняет нам Мишка и спокойно кричит ему: — Ох и беспокойный ты малый, Артем! Перекур у нас, чего шуметь-то!
— У вас цельный день перекур! Начальство вон едет.— К театру подошла машина, из которой вылез Колобок и еще кто-то. — Хоть бы для них поупирались, ведь мне же плешь есть будут!..
— Да ведь делать-то. нечего: видишь, плотники держат нас,—спорит кто-то, но все же несколько человек встают и начинают бестолково тыкать лопатами и песок. Мы тоже встаем: чувство такое, будто застали тебя за каким-то нехорошим делом. Обидно все это!
Артем продолжает выговапивать:
— Как малые дети вы: ни на минуту нельзя оставить! Ведь знаете же, с нарядами я путаюсь, для вас же стараюсь, а вы!..
— Да что ты на нас-то валишь? Вон иди к плотникам, поругайся!
Артем бежит ругаться к плотникам, а мы опять садимся на траву, курим; Борис начинает свой очередной рассказ.
— А вот под Ташкентом трое банк хлопнули: миллион новыми...
О, боже мой! Неужели и говорить больше не о чем!
— Миш, у тебя почитать нечего? — спрашивает кто-то из нас.
— Когда читать»то? Некогда,— отечает тот в полудреме и добавляет секунду спустя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31