Мы все слышали отчетливый, жадный щелчок. Но выстрела не было. В следующее мгновение Володя ловко выбил ружье у него из рук и тут же ударом ноги свалил Ар-кашку на землю.
— Да он пошутил, незаряжено оно,— неуверенно проговорил кто-то.
Володя сломал стволы и вытащил из них два патрона, в каждом сидели тяжелые, «кабаньи» пули. И тут же мы, двое, бросились на лежавшего в траве Аркашку. Не знаем, что бы мы сделали с ним, но вдруг Володя спокойно положил нам на плечи руки,сказал:
— Бросьте, ребята. Не связывайтесь. Пойдемте отсюда... А ружье я возьму с собой.
Мы, совершенно обескураженные, поплелись за ним. После минутного молчания Володя проговорил:
— И никому ни слова об этом!
— Да ты что, Володька! Надо сейчас же...
— Не шумите. Ведь за такое знаете, что будет ему!.. Я понимаю: он же тьфу человек! Духарится только. А не могу, не могу я, Юрки, пустить его по той дороге, что сам прошел, понимаете?.. Его я и так проучу. Страхом проучу! Для него это еще хуже, чем суд. Вот оно, ружье-то, и свидетели есть. Он же изой-дется весь в страхе.— Володя помолчал и добавил, То ли в шутку, то ли серьезно:—За это ружье он полгода будет всех моих друзей самым лучшим коньяком поить... Жаль, что я сам пить бросил.
...Утром Аркашка, жалкий, дрожащий, пришел на ДЭС. Отозвал нас троих в сторону. Минут десять чуть не плача, заикаясь он вымаливал у Володи прощения.
— Вот при них,— он взглянул на нас,— при всех готов хоть на колени перед тобой встать, только не доводи до суда, Володя!
А тот молча смотрел на горы поверх маленькой Аркашкиной тюбетеечки. И нам казалось, что действительно вот сейчас плюхнется Аркашка в пыль и будет целовать сапоги и следы Володины...
— Ты суда не бойся,—'Володя усмехнулся.— Тот суд еще не очень страшен: он, глядишь, и человека в тебе признает... Ты другое пойми: плюнут на тебя ребята, и нахлебаешься! Вот чего бойся... Ну ладно, иди. Нам работать надо. Потом увидимся.
Аркашка ушел, оглядываясь, загребая пыль тапочками, весь как-то сникший, обрюзгший. Глядя ему вслед, Володя проговорил тихонько:
— Вот так и буду с ним разговаривать. Тише воды станет. По-до-нок!..
Мы взглянули ему в лицо, на скулах которого закаменели желваки, и нам жутко стало за Аркашку... Впрочем, что ж, он такого суда заслужил.
МЫ ВЫХОДИМ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
(Часть вторая)
Должно быть, чувство родины определяется не только местом, где ты родился, жил в детстве. И даже не природой, привычной с малых лет: березка на юру—на ней ты рвал штаны, влезая в гости к небу, грустные поля, обрывающиеся перелесками, листопады, сумерки хвойных лесов, запах цветущей липы, деревеньки, прилепившиеся к оврагам... Нет, должно быть, не это главное. Иначе почему же такими родными нам кажутся теперь горы, вздыбившиеся к облакам, мускулистый, неугомонный Вахш, пыльная дорога от шоссе к Лангару, анфилада огней нашей ДЭС, унылые кибитки, пристроившиеся на косогоре, душная тень тутовины в нашем саду? Почему до сих пор мы вспоминаем обо всем этом с какой-то душевной, неутолимой болью?
Видимо, родина для человека прежде всего там, где он трудился, оставил какую-то материальную частицу себя самого; чувство это рождается из естест-
венного, хорошего эгоизма, заложенного в каждом из нас: «это — мое». До сих пор мы говорим и пишем: «наш сад», «наша кибитка», «наш Нурек». Да какие же они наши! Давно уехали оттуда и, может быть, никогда не вернемся, хоть и хочется этого... Нет,
наши! Вторая родина... Как нам трудно было уезжать оттуда! Но сроки пришли. Мы и так тянули время, тянули, все чего-то выжидая.
Бригада была страшно удивлена, когда мы подали заявление на расчет: почему, куда?.. Мы выдумывали какие-то невероятные истории, чтобы хоть как-то оправдаться. Дядя Ваня будто бы невзначай бросил обидное: «Легкой жизни ищут»... Володя, Назар недоумевали.
— Да как же так? Только успели сдружиться, сработаться, а вы... Как же мы-то будем без вас?..
Мишка даже пытался грозить:
— Уедете, я опять, по-новой запью!.. Артем рассказал:
— Я вам наряды закрыл по восемь рублей, в общем написал все, что делали, вроде ничего не прибавлял. А Небоженко — как вы его, Колобком зовете? — срезал. Стало по пять шестьдесят. Так что на меня вы уж не обижайтесь. Я на него наседаю, а он говорит: «Переделок много на участке, и так фонд зарплаты перерасходовали»...
Вот теперь, не рискуя больше оказаться в ложном положении, мы могли сказать правду.
— Артем, не беспокойся. Нас деньги в общем-то не интересуют. Ведь мы, понимаешь, никакие мы не кессонщики. Мы — журналисты. А здесь вроде бы в командировке.
— Как журналисты? — Глаза у Артема стали испуганными.
Мы протянули ему свои служебные удостоверения. Он медленно — надо отдать ему должное: куда быстрее и не столь испытующе, как Акрамов,— прочел их, покраснел и снял свою теплую синюю кепку; в первый раз мы увидели, как он это делает! Голова у Артема уже лысела. Жидкие волосики сбегали от затылка на лоб, оставляя большие проплешины у висков. Должно быть, он просто стыдился этой своей шевелюры... Артем помолчал минуту, туповато глядя на удостоверения, но вдруг глаза его просветлели, он вскинул голову.
— Ребята, давайте я расскажу все Небоженко и велю ему не по пять шестьдесят закрыть, а по восемь! Или лучше по девять... Теперь-то он согласится, я уверен! Все-таки на дорогу вам...
Мы от всей души рассмеялись.
— Нет, Артем, не надо. А Небоженко мы сами все расскажем.
— Ну вы хоть вечером в гости приходите, выпьем на прощанье,— он предложил это искренне, от всей души.
— Спасибо, Артем. Если успеем — придем. Но у нас дел еще полно, а завтра уезжать.
— Восемьдесят шестая юрта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31