Мы назвали фамилию главного редактора. Парторг еще раз изучил подписи и вдруг вскинул голову, в глазах его мелькнула искорка хитрецы.— Так вы что же, получали одновременно и командировочные, и зарплату у нас?
— Так ведь командировочные у нас выписаны всего на неделю. Мы и в дороге были и будем, в Душанбе задерживались... А потом вы же, когда в командировку едете, тоже получаете и зарплату, и командировочные, так и мы могли бы получать, хотя и не делали этого. Ведь мы в штате в редакции не состоим.
Акрамов молчал. Со стороны все это выглядело, должно быть, крайне смешно, но для нас — нелепо. Ведь в конце-то концов мы — рабочие ГЭС и пришли к своему парторгу. Мы едва сдерживались, чтоб не повысить тон.
— Понимаете, нам надо писать не обычную статью в газету. Мы еще и сами точно не знаем, что получится в результате поездки. Но нам важно было, чтоб в какой-либо бригаде нас считали за своих, чтобы рабочих ничего не смущало в разговорах с нами. Ведь писать мы хотим прежде всего о них...
Акрамов бесстрастно молчал.
— Поймите, мы не просто журналисты: один из нас пишет повести и рассказы, другой— стихи...
Он вдруг вспылил:
— Миршакар тоже поэт! Хороший поэт Таджикистана! Но когда он приезжал к нам, не прятался от народа: пришел сразу в партком, и мы ему сразу все показали!.. Не одни вы к нам приезжали! Из «Красной звезды», из других органов представители, и все было хорошо: покажем, расскажем, людей представим, они сфотографируют и уедут. А вам к чему прятаться!
Нам становилось до безнадежности скучно. Но не уходить же!
— Товарищ Акрамов, мы к вам пришли не для того, чтобы обсуждать разные стили и методы работы журналистов,— просто после долгого пребывания на стройке нас заинтересовала деятельность вашего парткомами мы хотели бы задать несколько вопросов.
На секунду воцарилось молчание. Парторг внимательно оглядел нас, оглядел так, что нам впервые за все эти недели стало стыдно своих рабочих, кое-где заляпанных бетоном одежд: мы спешили застать Акрамова в кабинете и даже не успели переодеться после смены. Молчание становилось тягостным. У нас даже мелькнула мысль: вот выгонит — и все тут, от него и этого можно ждать. Слишком уж фантастическим казался нам разговор... И все-таки Акрамов ответил :
— Пожалуйста.
— Мы хотели бы узнать, какую воспитательную работу с коллективом проводил партком за последние месяцы.
— Пожалуйста.— На мгновение нам показалось, что в голосе парторга мелькнули подобострастные нотки; видимо, смутил его наш ответный, строгий тон.—
Приезжал лектор из ЦК, читал лекцию о международном положении. Потом из милиции. Народ был, интересуется. Собрание провели — о торговле. Вот сейчас начали создавать профсоюзную организацию по неохваченным участкам...
— Скажите, а непосредственно в бригадах, в про-рабствах какая-либо работа парткомом или отдельными коммунистами проводилась?
— Видите ли, трудности у нас еще есть, и мы их, конечно, поборем, потому что мы должны работать для народа...
Все это чересчур уж напоминало неумело, плохо написанный диалог штампованного романа о плохих партийных работниках... В душе у нас боролись два чувства: чувство крайнего возмущения и безысходной скуки. Чтобы не дать победить последнему, Юра Маленький решил задать более конкретный вопрос:
— Скажите, на каком счету у вас прораб Небо-женко? Он ведь коммунист?
— Да, коммунист. Недавно мы ему, правда, вынесли выговор на парткоме: в пьяном виде на Май подрался с начальником милиции. Строго взыскали! Но вообще-то как работник он неплохой, энергичный товарищ.
— Понятно... Скажите, ваша стройка числится в ряду всесоюзных комсомольских ударных строек? — Мы-то хорошо знали, что это так.
Акрамов наморщил лоб в раздумье.
— Всесоюзных ударных? Да, кажется, что-то такое похожее я в газете читал. Как будто в передовице «Правды», вы не помните?
Нет, такой передовицы мы не помнили.
— Ну и как ваше мнение, хорошо ли, плохо работает комсомольская организация стройки?
И в голосе, и в жестах парторга все чаще проскальзывали живые движения: он явно проникался к нам уважением. О себе мы этого сказать отнюдь не могли.
— Если говорить честно,— Акрамов улыбнулся даже «понимающе»: мол, вы же сами знаете, чего же тут скрывать? — неудовлетворительно. Дважды даже собрания срывались из-за неявки. Сейчас главное — выявить тех комсомольцев, которые еще не встали на учет. Но понимаете — трудно. Трудно Хамиду одному! Ведь он — единственный штатный работник, и надо бы ему хоть еще одну учетчицу в комитет, вот тогда бы дело пошло! А то ведь даже какой-нибудь отчет в ЦК написать и то ему некогда, понимаете?
Мы поняли окончательно: перед нами сидел деляга. Реальная жизнь со всеми ее бедами и радостями идет мимо него. И даже те трудности, которые видит он,—Это трудности только его, личные: коллектива строителей, ребят из нашей бригады они не касаются. Ему лишь бы галочку в плане поставить вовремя, лишь бы отчет написать благополучный, чтобы всегда можно было сказать: «Воспитательная работа? Пожалуйста — проведено столько-то лекций. Организационная? Пожалуйста — все комсомольцы выявлены, столько-то собраний было...» А зачем эти лекции, собрания, в глубине души ему просто безразлично.
Нам больше ни о чем не хотелось его спрашивать. Мы попрощались. К Хамиду Хамидову — хотя и собирались это сделать — мы не пошли: хватит нам одного разговора об учетчицах! Честное слово, и от него мы устали куда больше, чем от бетона за всю смену.
...Злые, брели мы по шоссе мимо чайханы. Остролистая тень платанов на пластмассовых, голых столиках. Какая-то бродячая собака бродит меж ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31