Он бросает стихи в светлую даль, в вечереющее сумрачное небо, он декламирует под крики водяных птиц, ударяя в такт по струнам воображаемой цитры.
Народ у подножия башни, на плотах и лодках, не отрывает от него глаз. Народы Востока всегда надеялись, что император покажет свое искусство не только римлянам, коринфянам, афинянам, но и им. И вот час этот настал. Их император стоит во всем своем величии над утопающим городом, он — певец, спаситель, он прислушивается к голосу своего гения и являет им свой светлый лик. Зачарованные, благоговея, обращают они к нему свои взоры.
Он же, овеваемый вечерним ветром, глядя на широко разлившиеся воды, декламирует и поет под аккомпанемент воображаемой цитры. Пока знакомые стихи слетают с его губ, он предается мечтам. Он чудесно восстановит этот гибнущий город, назовет его Нероний. Разве в свое время он не отстроил Рим со сказочной быстротой и с необычайным великолепием? Всю эту страну он покроет чудесными зданиями и произведениями искусства. Он прикажет, как рисовалось ему в ту ночь в храме Тараты, высечь на скалах Эдессы, по примеру восточных царей, во всем великолепии свое изображение, чтобы его, Нерона, лик был навеки запечатлен на склонах гор. Мечтая, он, однако, не мог удержаться, чтобы, по старой привычке, не подсчитать самым подробным образом, во что примерно должно обойтись такое колоссальное изображение, высеченное в скале. В глубине души он пожалел, что тут не было Кнопса, который немедленно бы составил ему точный расчет. Против воли вспомнил он о дорогой статуе Митры, которую ковровый фабрикант Ниттайи отказался взять, так как стоимость ее превысила предварительную смету.
Но по лицу Нерона нельзя было заметить, что в голове его роятся такие недостойные мысли. Наоборот, он продолжал петь и декламировать под вечереющем небом, один на высокой башне — вдохновляющее зрелище для народных толп. И вдохновение вернулось к нему, и он стал благословенным Девкалионом, который один пережил великий потоп и призван был богами творить людей из камня и вновь заселить пустынный мир.
На площадке, под ним, Варрон сказал царю Филиппу:
— Я видел подлинного Нерона, как он стоял на башне Мецената и впитывал в себя зрелище пылающего Рима.
Царь Филипп сказал:
— Он потрясающе подлинен. Мне самому иногда кажется, что это он и есть.
Варрон сказал:
— Подлинный Нерон, впрочем, поднялся на башню Мецената вовсе не из эстетических побуждений, а чтобы представить себе размеры пожара и соответственно этому правильно организовать спасательные меры. Подлинный Нерон никогда и не помышлял о поджоге Рима. Удивительное дело: из-за того, что существует ошибочная уверенность, будто подлинный Нерон поджег Рим, нужно в честь этого поддельного Нерона потопить город Апамею! Иначе мир не признает подлинным нашего поддельного Нерона.
— Да, — согласился царь Филипп, — такие извилистые, невероятные пути должен избирать разумный, стремящийся к добру человек, если он желает торжества разума.
И почти физическая боль охватила обоих от отвращения и досады, которые вызывала в них мысль о суетности человеческой природы и о хрупкости человеческого разума.
Человек на вершине башни продрог. К тому же поездка была утомительной. Долго стоит он уже здесь и смотрит на желтую пучину, глаза у него разболелись. Он давно уже не Девкалион, и ему даже трудно сохранить жесты Нерона: в глубине души он стал горшечником Теренцием. Он слегка дрожит: ему становится вдруг страшно собственного величия. Глядя на погружающуюся в воду Апамею, он думает:
«Какие огромные богатства гибнут здесь — десять миллионов, двадцать миллионов! Сколько хлеба, и сыра, и вина можно было бы купить на эти деньги, сколько глины и бронзы для статуй! И все это ради меня! Мой отец прав был, что назвал меня этим гордым и смешным именем Максимус. Но если бы он предвидел все это, он, наверное, испугался бы и дал мне другое имя. Ибо хорошо это кончиться не может».
17. НЕДЕЛЯ НОЖА И КИНЖАЛА
Страшное преступление, которое совершили христиане, подкупленные императором Титом, вызвало волну возмущения во всей Сирии, Гарнизон за гарнизоном срывал со своих знамен изображения Тита и заменял их изображением Нерона. Большая часть Четырнадцатого легиона и значительные контингента Пятого, Шестого, Двенадцатого перешли на сторону Нерона. Туземное население метало громы и молнии против Тита, Дергунчика и прочей преступной шайки. Правительство с трудом подавляло беспорядки, вспыхнувшие в различных городах и в некоторых районах самой Антиохии. Пока нечего было и думать о выступлении против расположенных по берегу Евфрата крепостей, которые перешли к Теренцию, — тем более, что и армия была ненадежна.
Варрон с полным правом мог сообщить великому царю Артабану, что Нерон прочно держит в своих руках почти четвертую часть императорской провинции Сирии, с крупными городами и фортами. Согласно данному обещанию, Артабан послал войско и деньги другу своему, императору Нерону.
Кнопс гордился, что идея, породившая этот грандиозный успех, созрела в его голове. Он полагал, что имеет право претендовать, чтобы и в других вопросах прислушивались к его советам, а не к советам благородных господ, Варрона и Филиппа. На ближайшем заседании кабинета он внес предложение: чтобы укрепить достигнутые успехи, императору следовало бы прервать на время политику милосердия и разрешить ему и Требону учинить неделю быстрого и сурового суда.
— Необходимо позволить тем приверженцам императора, верность которых вне всяких сомнений, расправиться со своими злейшими врагами, — заявил он в заключение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128