Можно было еще собрать богатую жатву. К тем, кого они сильнее всего ненавидели, они, разумеется, не могли и не смели подступиться. Хорошо, например, было бы взять Иоанна из Патмоса за глотку, посылавшую в мир наглые пророчества. Чудесно бы сжать пальцы вокруг тонкой, гордой шеи Клавдии Акты, этой девки, этой проклятой, и замечательно было бы посмотреть, как хрипит Варрон, этот высокомерный аристократ, который так вежлив и так глубоко, всей душой их презирает. Да и достойного Маллука было бы приятно хватить по башке; интересно бы поглядеть также, сохранит ли — протягивая ноги, находясь при последнем издыхании, — свои хорошие манеры тонко воспитанный, происходящий от древних царей Филипп. Но боги завистливы, самого лучшего они не разрешают человеку.
Но все же боги разрешили им многое. Все трое сидели за красивым столом, выточенным из дерева ценной породы, перед каждым лежали грифель и восковые дощечки, а перед Кнопсом, кроме того, были чернила и бумага. Они записывали, вытирали написанное, размышляли. Время от времени один из них бросал какое-нибудь имя, другие улыбались, они уже отметили у себя то же имя; Кнопс заносил его в окончательный список. Иногда кто-нибудь из троих возражал, тогда соответствующее имя временно вычеркивалось; окончательное решение будет принято потом. Но возражения были редки, список Кнопса заполнялся. Они не торопились, эти трое, имена назывались медленно, с паузами; когда то или иное имя вносилось в окончательный список, Нерон предпосылал ему цитату из какого-нибудь классика, чаще всего из Софокла или Еврипида.
Последние, истинные мотивы — личные, из-за которых имена и вносились в список, упоминались редко; охотнее приводились какие-нибудь политические доводы. Требон, например, предложил лейтенанта Люция. Он терпеть не мог этого человека, обнаружившего такую быстроту и решимость во время битвы при Суре; терпеть не мог за то, что тот был очень элегантен, происходил из старинного рода, и за то, что он оплакивал Фронтона, и за то, что женщины строили ему глазки. Ах, был бы жив сам Фронтон, с каким бы удовольствием Требон донес на него и предложил включить полковника в список! Как жаль, что этот надменный Фронтон уже умер, этот хвастун, который, умирая, все еще претендовал на то, что именно он выиграл битву при Суре, между тем как победителем был Требон; и вот Требону, к сожалению, приходится довольствоваться Люцием. Обвинения, которые он выдвигал против Люция — ведь о настоящих причинах ему пришлось умолчать, — звучали не особенно убедительно. Люций, говорил он, распространяет злые слухи, заявляет, что Нерон — друг черни и всякого аристократа преследует ненавистью. Кнопс не находил ни одного веского соображения в пользу расправы с молодым блестящим офицером, который пользовался всеобщей любовью, ему было как-то неловко. Но если он не выдаст Требону Люция, то Требон начнет злобствовать против него, Кнопса, и отводить его кандидатов. Он поэтому внес Люция в список, а Нерон процитировал: «Смерть положит верный конец всякой борьбе».
Кнопс, в свою очередь, не встретил затруднений, когда предложил включить в список откупщика Гиркана. Разумеется, он ни слова не сказал о том, что, по его мнению, деньги Гиркана найдут себе лучшее применение, находясь в руках его будущего малютки, Клавдия Кнопса, чем в сундуках его нынешнего владельца; он лишь упомянул об отказе откупщика пожертвовать крупную сумму на храм, посвященный гению императора, и о том, что вообще Гиркан саботировал финансовые мероприятия правительства. Но этого было совершенно достаточно. Нерон и Требон довольно безучастно кивнули, и Нерон процитировал Софокла: «Боги ненавидят дерзкое высокомерие». И вот имя Гиркана уже стоит в списке, написанное быстрым, опрятным почерком Кнопса, и сердце Кнопса исполнено радости.
Они писали на своих восковых дощечках медленно, вдумчиво, точно играя в сложную игру, и когда какое-нибудь имя вносилось в окончательный список, на пергамент, — они для порядка стирали его со своих дощечек, чтобы освободить место для нового. Писала мясистая, белая, пахнувшая благовонными маслами и водами рука Нерона, писала узкая, костлявая, с тупыми ногтями рука Кнопса, писала огромная, покрытая рыжеватым пушком, красная лапа Требона. Они вписали много имен, большей частью арамейских, но также и римских, греческих, арабских, парфянских, еврейских, имена мужчин и женщин, очень молодых и очень старых. В список уже занесено было около трехсот имен.
Это было продолжительное заседание, приятное, но утомительное. Приходилось усердно скрести во всех уголках своей памяти, чтобы никого не забыть. Пока легко можно было заполучить любого, а впоследствии это потребовало бы гораздо больших усилий. Поэтому они, не жалея сил, ломали себе голову, искали, рылись, высматривали, находили. Наконец, упало последнее имя. С удовольствием слушал Нерон, как перо скрипело по бумаге, он мечтательно процитировал: «Не родиться — вот наилучшая участь». А про себя он думал: «Передавить всех, как мух, передавить».
— Готово? — спросил Кнопс.
— Готово, — откликнулся Требон.
— Готово, — подтвердил Нерон.
Во всех трех голосах прозвучало легкое сожаление. Кнопс начал считать.
— Триста семнадцать, — заявил он.
Нерон поднялся, чтобы закрыть заседание.
— Триста семнадцать ложных друзей, — сумрачно сказал он, печально посмотрел на Кнопса и Требона и со вздохом взял список.
Когда Кнопс и Требон ушли, он стал изучать список. Это были четыре пергаментных свитка. Пергамент — не особенно благородный, а имена были разбросаны в беспорядке, некоторые всажены туда, где еще оставалось место, — вверху, внизу, на полях, но все были написаны разборчиво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128