Когда Нерон решался на эту кровавую ночь или на свое бегство, несомненно, «ореол» бездействовал. Вам, мой Варрон, как опытному государственному мужу, надо было позаботиться о том, чтобы в те минуты, когда «ореол» Нерона изменял ему, Нерон не принимал никаких решений.
Варрону не очень-то приятно было слушать эти оригинальные политические и теологические изыскания; он чувствовал за ними скрытую насмешку человека, сознающего свое превосходство. С досадой увидел он, что царь, как ни далек он был от нероновских событий, понял главную ошибку его, Варрона, которую сам он никак не хотел признать. Из-за мелочной, личной ненависти к Требону и Кнопсу он упустил из виду главное: перестал следить за «созданием», за переменами, совершавшимися в нем, за движениями его души. В непонятном ослеплении он забыл о том, что, даже лишенный собственных мыслей и собственной индивидуальности, человек в ту самую минуту, когда его наделяют властью, приобретает сущность и содержание. Функция властвования меняет нутро носителя власти. Власть, кредит, слава создают индивидуальность и лицо тому, кого природа лишила этих свойств. Это ему, Варрону, следовало знать, это ему следовало сказать себе. Но он не знал этого или не захотел с этим посчитаться. Как ни дружелюбны и мягки речи царя Артабана, его витиеватые богословские рассуждения — они показывают, что Артабан ясно понял его, Варрона, ошибку и его непростительное упущение.
А он-то тщеславно и заносчиво думал, что здесь, при парфянском дворе, только и ждут его поучений! Этого-то царя собирался он наставлять, царя, который видел людей и политическую действительность куда более остро, чем он, Варрон, ему-то он намеревался «на многое открыть глаза», преподать «несколько полезных советов»!
Но Варрон был по крайней мере человеком, который не упорствует, если он в чем-либо ошибется. Бессмысленно было бы прятать свои ошибки за туманной болтовней, за глупыми оправданиями. И он прямо, мужественно, без попытки обелить себя признал:
— Вы правы, ваше величество. Вы осудили меня справедливо.
Артабану, видимо, понравилось это деловое признание. Он оставил неприятную тему и ласково спросил Варрона:
— Так, мой милый Варрон, а теперь скажите, каковы, по-вашему, шансы Нерона в настоящий момент, после того, как он улепетнул из Эдессы.
Он сказал «улепетнул», он употребил это простонародное слово, и оно странно прозвучало на его ломаном греческом языке. Это «улепетнул» окончательно уничтожило Варрона. До какого идиотского положения он довел себя! Вот он сидит, самонадеянный, как снег на голову свалившийся римлянин, и хочет что-то внушить этому прекрасно разбирающемуся во всем царю парфянскому: вашему, мол, царству угрожает серьезная опасность, если вы не пойдете на огромные материальные и человеческие жертвы, чтобы поддержать Нерона. Как сказать об этом? Это попросту глупо и совершенно безнадежно. Но — «здесь Родос, здесь прыгай».
Варрон превозмог себя и сказал Артабану кое-что из того, что подготовил и что было изложено в объемистых докладных записках, написанных для парфянского двора.
Нерон и его Рим, в противоположность Флавиям, из понятных внешних и внутренних побуждений, будут честно соблюдать договор о дружбе с парфянами. Нерон знает, что только в союзе с парфянами можно действительно отстоять цивилизацию от нашествия северных варваров.
Варрон говорил без всякого подъема, ему неприятно было произносить перед царем Артабаном такие дешевые фразы.
Артабан, впрочем, очень скоро прервал его болтовню вежливым, но очень определенным жестом.
— Мой милый Варрон, — сказал он, — мне небезызвестны все эти общие места. Небезызвестно мне и все то, что говорит против проекта всадить в ваше предприятие новые войска и деньги после ошибок вашего Нерона, совершенных из-за порчи «ореола». Одно мне неясно: что может сегодня еще говорить за то, чтобы я поддержал вашу затею? Об этом мне бы и хотелось услышать от вас, как от представителя Нерона.
Перед такой трезвой постановкой вопроса Варрон почувствовал себя школьником, не выучившим урока, и деликатность, с которой царь указывал на его ошибку, не облегчала ему ответа. Здесь могли помочь только честность, деловитость. Сухо и без прикрас признал он, что после того, как император бежал, он, Варрон, отказался от своего первоначального мнения, будто власть Нерона можно распространить до самого Палатина. Но он полагает еще и сегодня, что вполне возможно спаять все мелкие царства между Тигром и Евфратом, прихватив вдобавок значительную территорию по ту сторону Евфрата, в одно большое буферное государство под властью императора, который с престижем имени «Нерон» соединяет сердечную преданность великому царю Артабану.
— Да, — ответил Артабан, — совершенно так же и я смотрю на создавшееся положение. В лучшем случае это означало бы для меня некоторое усиление нашего влияния в Месопотамии. А это значит, — заключил он, вежливостью тона смягчая резкий вывод, — и вы сами это признаете, что, взяв на себя жертвы и риск, связанные с активной поддержкой вашего Нерона, я добьюсь выгоды, которая ни в каком разумном соотношении с огромными затратами на нее не находится.
Варрон не ответил. Что можно было ответить на это заключение? Оно правильно. Он, Варрон, проиграл игру. Он конченый человек.
— Вернуться мне, стало быть, в Эдессу? — спросил он, и его померкшее лицо представляло странный контраст с логичностью этого вывода.
— Не разыгрывайте предо мной героя, — почти с досадой ответил царь. — Вы ведь отлично знаете, что для вас вернуться в Эдессу — значит быть выданным Риму и погибнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128