Ему представилось, что политика покойного Нерона была продолжением старого извечного процесса, который не может оборваться по слову губернатора или даже императора или армии. Он начал понимать, что здесь действительно многое переплетается, незаметно, неуловимо, что признание Пакора, востребование шести тысяч сестерций, выступление Лже-Нерона, а может быть, и еще многое другое, о чем ему не было известно, что все эти на первый взгляд независящие друг от друга вещи глубоко и неразрывно спаялись, что он и Варрон, которые стоят друг перед другом, на первый взгляд вольные принять то или иное решение, сами бьются в этой сети, гонимые силами, которые им неизвестны.
Он вдруг показался себе странно беспомощным — чиновником, который неожиданно поставлен перед неразрешимо трудной задачей и который не находит в прошлом подходящего прецедента. Как ему поступить — ему, привыкшему держаться испытанных образцов и точных инструкций?
— Не могу же я отменить приказ, — сказал он, пожимая плечами, — который я же издал как официальное лицо. От этого пострадает престиж империи.
И как только он нашел это словечко — «престиж империи», он почувствовал себя более уверенно. Это уже было нечто, за что можно ухватиться.
— Престиж империи, — задумчиво повторил Варрон, — не кажется ли вам, что престиж империи еще больше пострадает от истории с Лже-Нероном, чем от возврата шести тысяч? На этом Востоке трудно предвидеть, чьему престижу в конечном счете послужит данная мера.
К сожалению, Варрон был прав. Поэтому Цейон прошел мимо его возражений и лишь констатировал:
— Значит, вы не хотите мне помочь?
— Хочу, — ответил Варрон, — если вы поможете мне.
Он это сказал без злобы. Он не радовался тому, что заставил Дергунчика так ясно обнаружить свое бессилие. Напротив, опасные стороны его затеи вырисовывались перед ним все яснее, все грознее, и громадная Римская империя, как исполин, встала за маленьким Цейоном. Он сделал последнюю попытку и принялся спокойно уговаривать сумрачного Цейона:
— Подумайте еще раз, мой Цейон. Не говорите сразу «нет». Прошу вас, подумайте.
На какую-то долю секунды Цейон заколебался: не будет ли в самом деле умнее согласиться на предложение Варрона? Он предвидел, что без помощи этого человека Лже-Нерон наделает ему много хлопот и осложнений. Но перед глазами его встал прикрытый ларец с восковым изображением опозорившего свой род прадеда. Всякий другой имел бы право пойти на уступку, он, Цейон, — нет. Это ожесточило его, но не на самого себя он озлобился, а на Варрона. Чувство сумрачной нерешительности сменилось безмерной яростью против человека, который расселся тут в непринужденной и дерзкой позе и еще словно находит удовольствие в этой беспутной, отвратительной восточной неразберихе. Он выпрямился, стал римлянином, наместником императора.
— Я, конечно, не могу вас заставить, — ответил он самым сухим, ржавым, чиновничьим тоном, на какой был способен. И тут же резким, срывающимся голосом закричал:
— Я заменяю тут императора! Я не заключаю сделок с его подданными!
Варрон не радовался гневу губернатора, как прежде не радовался его беспомощности. Как бы подводя итог разговору, он сказал — и в его голосе прозвучало скорее самоотречение, чем ирония:
— К сожалению, вы были правы, мой Цейон, в тот раз, когда мы впервые здесь встретились. Мы и в самом деле не можем сотрудничать друг с другом.
И ушел.
Вечером того же дня Цейон понял, какую тяжкую ошибку он совершил. Он припоминал слова Варрона, его лицо, его позу, его интонации, и вдруг ему до боли стало ясно, что за самозванцем Нероном стоял не кто иной, как этот его старинный недруг. Он, Цейон, опять поступил неправильно: следовало либо пойти на условия Варрона, либо применить по отношению к нему силу.
Он тотчас же отдал приказ взять Варрона под стражу. Но тот был уже на пути в Эдессу.
18. ИГРА ВАРРОНА ШИРИТСЯ
Свою дочь Марцию Варрон повез с собой. Белолицая, строгая Марция любила своего отца, но в Эдессу она ехала неохотно. В Антиохии еще слегка чувствовался Рим, Эдесса же была глубоким Востоком. Однако отец приказал — и она повиновалась.
За Варроном следовал большой обоз. За последнее время сенатор, поскольку это было возможно, распродал свои владения на римско-сирийской территории и все, что мог, переслал за границу. Теперь он увозил с собой остатки своего имущества. Сам он с Марцией и немногочисленной свитой с большой поспешностью ехал впереди. Вскоре они прибыли в Апамею, последний пункт на рубеже римских владений. Переехали через Евфратский мост, взобрались на низкий холм, гребень которого служил границей, и остановились на этом холме, уже за пределами римской территории.
Здесь, наверху, на границе, Варрон дождался своего обоза. Он остановил коня, когда обоз переезжал через мост. У ног его извивалась желтая река; медленно проходил огромный поезд — люди, животные, повозки с кладью.
Итак, этот маленький холм, задумчиво сказал себе Варрон, одна из вершин его жизни. Он многое оставил на римской территории — виллы, поместья, людей, коней, вещи, деньги. Там ценностей на добрых пятнадцать миллионов сестерций, в две с половиной тысячи раз больше, чем сумма пресловутого налога. И не только это оставалось на другом берегу. Он оставил там весь западный мир, все римское, что было в нем, Варроне, римскую цивилизацию и греческое образование.
Но Варрон ни о чем не жалел. Его обращение к Цейону, его вторичное, настойчивое предложение — это была уже последняя уступка, которую он сделал разуму. То, что Цейон не уступил, было указанием судьбы. Теперь Варрон перешел мост, теперь он с головой бросается в игру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128