Постепенно до меня дошло, что люди глазеют на мой костюм.
Когда идешь по главной улице Парадиз-Сити, встречаешь конкурентов на каждом шагу. Там прямо-таки приходится хорошо одеваться, но здесь, в задыхающемся от смога городе, все казались мне оборванцами.
Я нашел Дженни Бакстер в служившей ей офисом комнатке на шестом этаже большого запущенного дома без лифта. Я вскарабкался по лестнице, чувствуя под воротничком шершавую цементную пыль. Перемена обстановки? Ничего не скажешь. Мелиш подобрал мне чудесную обстановочку.
Тридцатитрехлетняя Дженни Бакстер была высокой худой женщиной ростом примерно пять футов девять дюймов, с лицом, затененным массой неопрятных черных волос, заколотых на макушке и, казалось, готовых в любой момент рассыпаться в разные стороны. По моим стандартам ее фигуре не хватало женственности. Ее груди были маленькими холмиками, не привлекавшими сексуально, совсем не такими, как у женщин, которых я знал в Парадиз-Сити. Она выглядела слегка истощенной. Невзрачное серое платье она, должно быть, пошила сама: ничем другим нельзя было объяснить его покрой и то, как оно висело на ней. Хорошие черты лица. Нос и губы превосходны. Но что заворожило меня, так это глаза — честные, умные и проницательные, как у ее дяди. Она что-то быстро писала на желтом бланке и, когда я вошел в комнату, подняла голову. С чувством неуверенности я остановился на пороге, недоумевая, за каким чертом я сюда приперся.
— Ларри Карр? — У нее был низкий выразительный голос. — Заходите.
Едва я шагнул в комнату, раздался телефонный звонок. Она взмахом руки указала мне на второй из двух находившихся в комнате стульев и сняла трубку. Ее реплики, в основном короткие «да» и «нет», звучали энергично и сухо. Похоже, она владела техникой влияния на собеседника, не давая разговору затянуться. Наконец она положила трубку на рычаг, провела карандашом по волосам и улыбнулась. Улыбка моментально преобразила ее. Это была чудесная открытая улыбка, теплая и дружеская.
— Извините, эта штука звонит не переставая. Значит, вы хотите помогать? Я сел.
— Если сумею.
Я сам не знал, искренне ли говорю.
— Но только не в таком красивом костюме. Я выдавил улыбку:
— Конечно, но вина тут не моя. Ваш дядя не предупредил меня. Она кивнула:
— Дядя — прекрасный человек, но его не интересуют детали.
Она откинулась на спинку кресла, рассматривая меня.
— Он рассказал мне о вас. Буду откровенна. Я знаю о вашей проблеме и сочувствую, но она меня не интересует, потому что у меня сотни своих проблем. Дядя Гарри говорил, что вам нужно оправиться, но это ваше дело, и, по-моему, вы сами должны решить все вопросы.
Она положила руки на усеянный пятнами бювар и опять улыбнулась:
— Пожалуйста, поймите. В этом страшном городе нужно очень многое сделать, очень многим оказать содействие. Мне не хватает помощника, и у меня нет времени на сочувствие.
— Я приехал помогать. — В моем тоне против воли прорвалось раздражение. — Что от меня потребуется?
— Если бы я только могла поверить, что вы действительно хотите мне помочь, — произнесла она.
— Я уже сказал, что приехал помогать. Так что же я должен делать?
Она достала из ящика смятую пачку сигарет и предложила мне. Я извлек из кармана предмет своей гордости, золотой портсигар, недавний подарок Сиднея ко дню рождения. Портсигар был не из простых. Он обошелся Сиднею в тысячу пятьсот долларов. Если угодно, называйте это символом положения. Даже некоторые из клиентов с интересом посматривали на него.
— Может, закурите мои? — спросил я. Она посмотрела на сверкающий портсигар, потом на меня.
— Это настоящее золото?
— Это?
Я повертел портсигар в руке, чтобы она могла разглядеть его во всех подробностях.
— О, само собой.
— Но ведь он очень дорогой? Мне казалось, что цементная пыль сильнее заскребла шею под воротничком.
— Мне его подарили. Полторы тысячи долларов.
Я протянул портсигар ей:
— Не желаете попробовать мои?
— Нет, спасибо.
Она вытащила сигарету из своей мятой пачки и с трудом оторвала взгляд от портсигара.
— Будьте с ним поосторожнее, — продолжала она. — Могут украсть.
— Так здесь воруют?
Она кивнула и прикурила от золотой зажигалки.
— Полторы тысячи долларов? За такие деньги я могла бы месяц кормить десять моих семей.
— У вас десять семей? — Я убрал портсигар обратно в задний карман. — Неужели?
— У меня две тысячи пятьсот двадцать две семьи, — сказала она спокойно.
Выдвинув ящик обшарпанного стола, она достала план улиц Луисвилла и разложила его передо мной на столе. План был расчерчен фломастером на пять секций. Секции были помечены цифрами от единицы до пяти.
— Вам следует знать, с чем вы столкнетесь, — продолжала она. — Давайте я объясню.
И она рассказала, что в городе занимаются социальной опекой пять человек, все профессионалы. За каждым закреплена секция города. Ей досталась худшая. Она на секунду подняла на меня глаза и улыбнулась.
— Другие от нее отказывались, вот я и взяла ее. Я провела здесь последние два года. Моя работа — оказывать помощь там, где в ней по-настоящему нуждаются. Я могу пользоваться фондами, далеко не соответствующими нуждам. Я посещаю людей, составляю сводки. Данные нужно обрабатывать и заносить в карточки. — Она постучала карандашом по секции номер пять на плане. — Мой участок. Здесь, пожалуй, сосредоточено все самое плохое в этом ужасном городе. Почти четыре тысячи человек, включая детей, которые перестают быть детьми, когда им исполняется семь. — Ее карандаш переместился с обведенной секции номер пять и уткнулся в точку сразу же за чертой города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61