Чернов поднялся с песка – ничего даже стряхивать с одежды не пришлось: песчинки ссыпались, как притянутые гравитацией, – и медленно-медленно двинулся навстречу неопознанному природному явлению. Опять синдром Голливуда: ему бы бежать на всякий пожарный прочь, а он, подобно героям «horror'а», идет к Неведомому, как загипнотизированный. Может даже на собственную погибель.
И ведь понимал, а шел, кретин!
А дымка впереди начинала густеть. Середина ее уплотнялась, становилась непрозрачной. И в этой непрозрачности возникло – видимое даже издалека! – этакое турбулентное движение, этакие завихрения родились и, соответственно, вовсю завихрились, и все это двигающееся, вихрящееся стремилось вверх, вверх, вверх, образуя как бы некое веретенообразное вертикальное тело, как у бабочки, а темнеющая от него к краям дымка вполне ассоциировалась с крыльями бабочки. Впрочем, никаких краев у дымки уже не было: все пространство впереди Чернова стало серым, исчезла голубизна неба, погасла желтизна песка, и, постепенно закрываемое чернеющим веретеном, меркло солнце.
К месту было вспомнить о повторяющейся ситуации, именующейся «фигец котенку Машке».
А что, предположите, следовало делать Чернову? Бежать прочь?.. Но гигантская бабочка приближалась быстрее, чем он мог бы улепетывать. Стоять на месте и ждать, когда она достигнет его и что-то случится – может, к худу, а может, и к добру? Но никакой обещанной надежды впереди Чернов не видел. Он никогда не попадал в земные пустыни, даже в Средней Азии – в советские годы, вестимо, – не успел побывать по малости своих тогдашних лет. Он не знал, как выглядят тайфуны, самумы, смерчи, торнадо и тэ дэ, он вообще не представлял, какое из вышеперечисленных явлений – пустынное, а какое – водное, потому что интересы его никогда не касались всяких климатических катаклизмов, он про них даже кино смотреть не любил. Но интеллект не пропьешь и не пробегаешь: он понимал, что какое-то из оных явлений – перед ним. Может, правда, малость модифицированное, адаптированное к условиям данного ПВ.
Что там говорилось про надежду, которой не обнесет его Сущий?
В самом низу «туловища», почти у земли, у песка, возник огонек. Сначала крохотный, но отчетливо видный – поскольку расстояния между Черновым и «бабочкой» сократилось вдвое, – он равномерно мигал: гас и загорался, гас и загорался, как будто кто-то (или что-то) сигналил (сигналило) Бегуну: иди сюда, ничего не бойся, здесь хорошо… И он, обалдуй, пошел-таки, все еще загипнотизированный, хотя мысль работала ясно и четко, подсказывала: болотные огни, огни святого Эльма, прочая нечисть – куда ты, Чернов недоделанный, прешь? Но ноги переставлялись сами по себе, и он продолжал путь (с маленькой буквы) или все-таки Путь (с прописной), поскольку и эта пустыня, и этот самум-смерч-тайфун – все являлось приметами пути и Пути. С какой буквы ни назови – все верно окажется.
И странная штука: чем ближе Чернов подходил к «бабочке», совсем почерневшей и практически погасившей дневной свет, тем и вправду становилось прохладнее. Даже пить расхотелось, хотя это, не исключено, от страха.
А огонек мигал. И Чернов теперь видел, что он зажжен где-то внутри черноты, и чтобы добраться до него, Чернову придется войти в «туловище», а что уж там с ним стрясется – Сущий ведает. То, что все это – проделки Единственного Климатолога и, на полставки, Верховного Энтомолога, Чернов не сомневался. Вера его крепчала на глазах – буквально, потому что перед глазами вырастали подробности «бабочки». Чернов представлял, что в нее можно войти, она – нематериальна, а, скорее, – энергетична. Но рядом с Верой не умирал и страх, а вся энергетика бешеной турбулентности явления пугала не мистически, а вполне практически: вот войдет он к огню и к этакой матери будет раздавлен, размолот, расплющен и развеян. А что до надежды, то вот вам еще цитатка из классика: «Надежды юношей питают…»
Обидно было расплющиться и развеяться в прекрасные тридцать три…
И он приблизился к черному – или оно накрыло его. Какая, к черту, разница, когда ничего, кроме этой черноты, в мире больше не существовало! Он нырнул в нее, как в ночь, и ничего не почувствовал, кроме легкого прохладного движения воздуха, как будто все эти потоки и вихри суть вывеска, рекламный эффект, а внутри можно жить, дышать полной грудью и не мучиться от жары.
Или Сдвиг произошел и Чернов очутился в следующем ПВ? Тогда где Вефиль? Где его искать? И почему – без встречи со Зрячим?
Но вопросы заглохли и умерли в миг, когда от по-прежнему мерцающего, не ставшего более реальным и близким огня отделилось нечто белое, тоже крылатое, как показалось, невесть откуда взявшееся в царстве сплошной черноты, и стремительно понеслось вниз – к Чернову.
Он невольно шагнул назад и упал. И исчез из реальности.


Глава двадцать первая.
СМЕРЧ

И снова возник в ней, то есть в реальности. Но возник… как бы это помягче сказать… неявно, что ли, нематериально, то есть взгляд его парил над землею и был именно его, Чернова, взглядом, но самого Чернова, то есть человечка с руками-ногами-головой, нигде не было. Один взгляд в пространстве – как улыбка Чеширского кота. Как это могло произойти, Чернов не знал и, что несвойственно его здравомыслию, ничуть не стремился узнать. Он ощущал внутри себя удивительный покой, будто и не было доселе никаких тягот Пути, не было дичайшего нервного напряжения, боли не было, страхов. Да ничего по его ощущениям не было! Просто с некой большой высоты видел Чернов все, что происходило внизу, будто не Чернов он теперь, а некий бесплотный дух, про которого сказал классик:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133