А между тем – добежал до намеченного здания.
Оно и вправду было куда больше и выше остальных. Квадратное в плане, такое же скучное архитектурно, как и жилые дома – гладкие стены, узкие окна, не пропускающие внутрь жару, наконец-то – редкие деревца вокруг, похожие на кипарисы-недоростки. Оно одиноко царило на тоже большой, по сравнению с улочками, площади, заполненной, как и улочки, людьми, уже откричавшими «приветы бегуну» и снова упорно буравящими его глазами.
У входа в здание, у распахнутых двойных дверей высотой в полтора человеческих роста, стоял высокий худой человек. Черная короткая борода. Черные, с проседью, тоже недлинные волосы. Черные густые брови. И неожиданно – синие-синие глаза, в которых Чернов не усмотрел ничего колючего, скорее – открытую радость встречи. Ну, ждал этот бородач Чернова, именно его и ждал, может – год, может – тыщу лет, но дождался и рад до смерти. Бородач протянул к пришлецу руки и сказал на угаданной Черновым смеси арамейского и древнееврейского:
– Здравствуй, Бегун. Мы так долго ждали тебя, и ты пришел, как и завещано Книгой Пути. Теперь все у нас будет удачно, и Небо над нами останется голубым, и Солнце – ласковым, и Вода – прохладной, и Хлеб – чистым, и Путь – счастливым. Здравствуй, Бегун.
Скорее всего произнесенное было формулой. То ли формулой приветствия вообще, то ли приветствия именно Чернову, то есть Бегуну. И если в своих беговых раздумьях сам Чернов означил термин «Процесс» заглавной буквой, уважая его и его возможного Конструктора (тоже с заглавной), то бородач уважал в своем приветствии все подряд: и какую-то Книгу какого-то Пути, и Солнце, и Хлеб, и Воду, и даже самого Чернова, то есть Бегуна.
Чернов решил плюнуть на политкорректность: стоять – после бега-то! – в насквозь мокрой одежде было отвратительно, и, как ни странно в жару, знобко, посему он потянул молнию и содрал с плеч белую, ставшую тряпкой плотную куртку. А футболку, еще более мокрую, все ж постеснялся. Прежде она тоже была белой, сейчас стала серой, как из воды вынутой.
Бородач махнул кому-то в толпе, и оттуда вышла женщина, присела перед Черновым на корточки, склонила голову, пряча глаза, и протянула невесть зачем прихваченную на площадь (рояль в кустах?) полотняную белую ткань размером с хорошую простыню. Бородач обошел женщину, забрал простыню и, как занавесом, закрыл Чернова от толпы.
– Сними мокрое, – сказал он. – Зачем так одевался? Ты же знал, какая здесь жара…
Все было абсолютно понятно, Чернов чувствовал себя вполне уверенным – в смысле языка. Поэтому спросил:
– Откуда мне было знать?
И потянул через голову майку.
Бородач набросил на голый торс Чернова прохладное полотно, забрал у него майку и куртку, не глядя отдал женщине.
– Мирьям выстирает…
– Откуда мне было знать? – повторил вопрос Чернов, потому что уверенное утверждение хозяина его удивило.
Запахнул простыню на теле: стало легче. Даже жара показалась менее оглушающей.
– Ты забыл, – почему-то удовлетворенно сказал бородач. Повторил врастяжку: – Ты за-а-бы-ы-л… – Обнял Чернова за плечи, чуть развернул, настойчиво подтолкнул к входу в здание. Оглянулся назад, к смотрящим, крикнул: – Расходитесь, братья и сестры. Солнце еще слишком высоко…
Они вошли в полутемный высокий пустой зал. Свет, проникающий сюда сквозь узкие окна-бойницы, выхватывал из тьмы – особенно плотной после солнечной площади! – щербатые квадратные камни пола, длинные каменные лавки, впереди, у противоположной входу стены, – масляный светильник на тонкой высокой ножке-подставке, напоминающий по форме традиционную иудейскую менору, но язычков пламени здесь было не семь, а десять. За светильником Чернов углядел огромный – по виду тоже каменный – саркофаг, на передней стенке которого неведомый камнерез изобразил десять птиц – очень условно изобразил, схематически, если слово «схема» можно отнести к изображению живого существа. Десять огоньков в светильнике, десять птиц на камне… Число наверняка имело религиозное значение, да и здание, понимал Чернов, являлось храмом для отправления ритуалов некой религии, далекой и от иудаизма, и от римско-эллинских обычаев. А уж от христианства – тем более!
Но и форма светильника, и аскетическая пустота храма, и, наконец, корни языка жителей – все-таки Чернов упрямо склонялся к какому-то варианту еврейского монотеизма, хотя многое кричало против этой версии. Взять хотя бы каменных птиц! Не позволено было иудеям – из земной истории Чернова! – изображать живое, будь то человек, зверь или цветок…
– Мы пришли, – торжественно произнес бородач, убрал руку с плеча Чернова и протянул ее куда-то вперед и вверх – за светильник и за саркофаг.
Чернов поднял глаза – они уже привыкли к полутьме храма, которую точнее было бы назвать полусветом, – и обалдел от неожиданности. Или все же от Неожиданности: коль скоро здесь все именуется с явно слышимым уважением, то обалдение Чернова следовало бы описывать одними прописными. И есть причина: на каменной стене имело место еще одно изображение – нет, не птицы, не зверя, но именно человека, бегущего по пустыне в просторных белых, хотя и закопченных пламенем светильника, одеждах. Пусть скверно исполненное с точки зрения современной Чернову техники живописи, пусть явно очень старое и не очень ухоженное (сырость, копоть, смена температур…), но сделанное на доске и красками.
Икона!
А по содержанию – точная копия с картины «Бегун», висящей в сокольнической квартире Чернова. Или наоборот: там – копия, а здесь – подлинник.
Кто бы на месте Чернова не обалдел от такой неожиданности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133