Откуда появилась у него такая прозорливость, он и сам не мог бы сказать. А причиной ее были, наверное, глаза Ксаны. Что бы ни говорила она, возмущаясь или негодуя, где-то в глубине глаз ее, точечные, не угасали при этом веселые искорки радости.
Они появились сразу, как только Димка приехал, и не исчезали все время…
– Если хвастун, нарочно похвастаюсь, – сказал Димка.
– Ну, и стыдно будет.
– А ты подбивала, тебе и пусть будет стыдно.
– Ох, вовсе я тебя не подбивала! – Ксана негодующе встряхнула косой.
Ответить ей Димка не успел.
– Ксанка!.. Домой!
Он оглянулся на этот окрик, но увидел только спину Ксаниной матери, когда она шагнула за поворот. А сколько времени она стояла на углу, неизвестно. Димка поглядел на Ксану.
Она, глянув исподлобья на Димку, улыбнулась:
– Напугался?
– Мне что… – пробормотал Димка. – А тебя не заругают?
– Вот еще!.. – Она присела на корточки спиной к нему и принялась тщательно складывать одеяло. – Ты не думай, она у меня добрая, только нервы у нее… – Выпрямилась, подала руку. – До свиданья!
И улыбалась она, как будто ничего не случилось, и ушла спокойно, даже махнула рукой от поворота, но спустя минуту Димка твердо понял, что дорога сюда ему заказана, что и сегодня, пожалуй, не следовало приезжать… Настроение от этого сразу упало.
Мать поджидала Ксану, стоя посреди комнаты, прямая, высокая, с аккуратно уложенной на голове косой.
– Простились?
Ксана положила одеяло на табурет у входа и не ответила.
– Простились, я говорю? – повышая голос, переспросила мать.
– Простились, – ответила Ксана.
– Кто это?
– Никто. Учимся вместе.
– Учимся?! – Голос матери неожиданно сорвался, как это бывало всякий раз, когда она теряла выдержку. А выдержки ее хватало обыкновенно ненадолго. – Я все разузнала! Думаешь, от матери скрыться можно? Думаешь, ежели по-за углами встречаешься, так шито-крыто все! – Мать подступила вплотную. – Шахтинский это, вот кто! Бандит с Шахт! Ничего не нашла лучше?!
Ксана стояла и, машинально дергая себя за косу, глядела в угол, что за спиной матери. Ею, как всегда в подобных случаях, овладела спасительная апатия. И безразлично было, о чем говорит мать. Утешала единственная мысль, что никто этого не слышит.
А мать в который раз напомнила, сколько сил она затратила, чтобы вырастить ее, как билась в молодости, оставшись безмужней, как хотелось ей «воздухом дыхнуть на людях», хоть не поплясать уж – гармошку послушать, ведь молодая была, но нет, она все для дочери, она опору себе растила на старости лет, а ей теперь в глаза тычут: нашла доченька счастье – арестанта, бродягу…
– Молчишь? Молчи… – Мать всхлипнула и, прикрыв глаза ладонью, отошла в сторону, чтобы лечь на кровать. Но приостановилась. – Все правильно! Так нас наказывают! Так! – с мученическим наслаждением повторила она, тыча пальцем по направлению Ксаны. – Но погоди! Мне немного осталось! У меня уже все жилы вымотаны! А ты – ты своего дождешься. Помянешь тогда мать, да поздно будет!..
Ксана молча прошла в свою комнату, чтобы тоже лечь.
А Димка тем временем, едва нажимая на педали, ехал в сторону Холмогор. Настроение его окончательно испортилось, и он мысленно опять вернулся к давнему теперь дню второго сентября, когда отремонтировал свой велосипед и впервые выехал из Шахт «завоевывать» ермолаевские горизонты.
Что-то перевернулось тогда в душе у него, и мир стал не таким, как прежде. Он думал обследовать все дали вокруг, а добрался только до леса…
И в Холмогоры он поехал машинально: ведь даже эту соседнюю деревню он как следует еще не видел.
Ермолаевка все же была рабочим поселком, с хорошо укатанными дорогами, с маслозаводом, с липовой аллеей на дамбе, с парком, прудами. А Холмогоры представляли собой одну длинную, широченную улицу. И до звона тихо было кругом. Димка вглядывался в приземистые домики, пытаясь уловить за их окнами движение, но если где и появлялась на секунду человеческая фигура, она тут же неслышно исчезала, будто растворяясь на глазах. Кое-где лениво копошились куры, и одинокий пацаненок лет четырех тоже нехотя копошился рядом с ними. Лишь на секунду он поднял глаза, чтобы взглянуть на Димку, и снова опустил их, что-то высматривая под собой.
От этой тишины сделалось еще тоскливей. Он развернулся и поехал в обратную сторону, к Валерке.
Тот бегал по двору от Шерхана. Щенок научился тявкать и блаженно урчал от наслаждения, кусая голую Валеркину пятку, когда удавалось настичь его.
О своем визите в домики Димка умолчал, боясь, что Валерка его осудит. Но, когда начал говорить о Холмогорах, тот неожиданно захохотал:
– Ксанку же сватали прошлый год из Холмогор!
Димка опешил.
А дело со сватовством было не совсем веселым.
Дядя Митя тогда только поселился у Саны. Дело происходило в субботу, и Сана была на маслозаводе.
Часа в два от Холмогор на красивом вороном жеребце – дуга в лентах, с бубенцами – подлетел к домикам в легком, хорошо смазанном тарантасе бригадир Никита Голдин. Рядом с ним – Пашка Нефедов с гармошкой, на козлах – Терентьич, сторож. У всех полотенца через плечо, все трое в дым пьяные.
– Примай, дядя Митя, сватов! – басом проорал на всю Ермолаевку бригадир.
Вышедший навстречу им дядя Митя только глазами хлопал. А дружки бригадира уже выволакивали из тарантаса прямо на землю горшки: тут тебе и вареники, и гусь тушеный рубленый, и целый жареный гусь, и баранина с картошкой, и пирог, и студень, и курица, и неизвестно что еще.
– Каких таких сватов? – наконец поинтересовался дядя Митя.
– А до тебя! Ваш товар, наш купец! – радостно объявил Никита, щетинясь бутылками «Московской» из всех карманов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61