Безусловно, это не дает нам права вмешиваться в ваши внутренние дела и
требовать к себе особого доверия. Нет и международных установлений,
которые, могли бы регламентировать подобные программы. Но как вы
понимаете, такие операции способны глубоко затронуть жизненные интересы
сопредельных стран. В связи с этим наше правительство выражает
беспокойство и ожидает от вас действий, способных его рассеять. Ни в коем
случае не указывая формы и содержания этих действий.
Полковник умолк. Настал черед Спринглторпа. Что он мог
противопоставить словам этого человека, именно этого человека, которого
глубоко уважал? За бешеную работоспособность в организованность, за
бесконечную готовность помочь, пойти навстречу взвинченным островитянам,
мечущимся на грани истерии и изнурения. Такому человеку нельзя было
промямлить в ответ уклончивую любезность. И в то же время нельзя попросту
отвезти его к Левковичу и показать все от начала до конца. Это вынудило бы
русских занять четкую позицию. Какую? Ясно какую: массированное
искусственное подводное извержение - такого никогда не было. И не должно
быть. Ни один трезво мыслящий человек не способен одобрить такой проект.
Наоборот, он обязан воспрепятствовать ему. Ах, как хорошо трезво мыслить,
когда твоя земля не ходит ходуном, обрушиваясь в океанские хляби!
- Полковник, - сказал Спринглторп. - Ведь вы не просто наблюдали, что
у нас творится. Вы сами и ваши люди отдали нам часть своей жизни. Большего
нельзя ни просить, ни требовать. Но подумайте: это для вас была только
часть. Часть. Правда? А для нас - это вся жизнь. Не только наша. Это жизнь
будущих поколений нашего народа. Мы отвечаем перед ними. Мы обязаны, свято
обязаны испытать все пути, предпринять все попытки и в любой из них дойти
до конца. До гибели, до сумасшедшего дома, до того, что всех нас перевяжет
международная морская пехота. Вряд ли это случится, полковник, но, если
случится, я обязан буду зубами грызть веревки, пока меня не пристрелят.
Так думает каждый из нас, и я тут не исключение. Вы скажете, что это
слепой первобытный национальный эгоизм. Да, это так с точки зрения любой
другой нации. Но не с нашей.
Полковник молчал, и Спринглторп, сделав круг по кабинетику,
продолжал:
- Я прекрасно понимаю, мы все прекрасно понимаем, что означают ваши
слова. Это мягкое, но настойчивое предупреждение. Предложение утопить
начатое в дискуссиях ученых авторитетов. Мы не пойдем на это. Пытаясь
сохранить хотя бы часть своего дома, быть может, мы повредим еще чей-то. Я
горячо надеюсь, что этого не произойдет. Но если произойдет, мы сто лет
будем ходить голые и босые, мы будем каяться и расплачиваться. Будем. Но
на своей земле, полковник. Поймите: вы - часть милостыни, которую нам
подали. Должны были подать. Но нам нужно большее. И у нас достанет
дерзости стребовать у человечества свою долю целиком! - Ошеломленный пылом
собственных слов, Спринглторп помедлил и, одолев сухость во рту, закончил:
- Я прошу вас, полковник, передать это вашему правительству. Одновременно
с выражением глубокой благодарности за все, что ваш народ сделал для нас.
Был бы очень рад услышать ваше личное мнение по этому поводу. Ни в малой
мере не соединяя ваших слов с мнениями служебными и государственными.
- Господин президент, я офицер, - негромко сказал полковник. -
Работая здесь, я выполнял приказ. Он был для меня большой честью. Рад, что
наша работа заслужила высокую оценку. За нами, за нашей группой были сотни
тысяч умов и рук, без них мы ничего не смогли бы. Я проникнут этим
ощущением и хотел бы, чтобы об этом помнили все, с кем нам пришлось здесь
работать. Чувства и мнения этих сотен тысяч наших земляков - это и есть
мои личные чувства и мнения, я от них неотделим. Я вам их высказал. И
надеюсь, что вы отнесетесь к ним с должным вниманием. Уверен, что к вашим
словам наше правительство отнесется со всей серьезностью. Они того
заслуживают. Позвольте мне на этом попрощаться с вами и еще раз сказать,
что наш народ относится к вашей стране с братским сочувствием. Именно
поэтому он и послал нас сюда. Не забывайте об этом, господин президент.
Прощайте.
Существует, все же существует искусство, неведомое Спринглторпу!
Искусство слияния себя и общества. Он всю жизнь нимало не нуждался в нем,
а теперь... Теперь-то как трудно! Ах как трудно. Тяжесть собственной
нерешительности, неспособность глядеть вдаль и вширь подавляла
Спринглторпа. И когда наконец оттуда, с неразличимого во тьме и туманах
"Эльпидифороса", донеслись желанные слова, он почувствовал себя легко.
Легко? Нет. Невесомо. Больше он ничего не мог сделать, ни на что не мог
повлиять, все покатилось как лавина, а он, покачиваясь, повис над ней как
некий символ, мишень, в которую били молнии запоздалых страстей, били
жестоко и болезненно для него самого, но нечувствительно для дела. Пусть!
Пусть бьют!
Он с честью выдержал неведомую для него процедуру заявления для
печати с передачей по телевидению. Отец Фергус постарался па славу: не
меньше сотни журналистов и телеоператоров кишело на борту американского
самолета, в салоне которого прямо па аэродроме Линкенни состоялась
пресс-конференция. Полуослепленный, полуошпаренный ярким светом юпитеров,
Спринглторп прочитал правительственное сообщение. Он знал его наизусть и
ни разу не сбился:
"Отдавая себе полностью отчет в том, что предпринятая акция может
вызвать обвинения в нарушении природного равновесия в бассейне
западноевропейской котловины Атлантического океана, мы самым энергичным
образом подчеркиваем, что стремимся как раз к обратному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38