Настоятель сказал, что мой
отец не только давал повод для всяких кривотолков в приходе, удирая по
ночам из монастыри в питейные дома и прочие злачные места, но дошел до
такой наглости, что осмелился подвергать сомнению и насмешкам самое учение
святой церкви. Так, например, он говорил, будто в статуе Девы Марии, что
стоит в часовне, нет ничего божественного, и во время молитвы, когда
священник славил Святого Духа, бесстыдно подмигивал деве в присутствии
всей монастырской братии.
- Посему, - сказал в заключение настоятель, - я прошу вас забрать
своего сына, дабы он попал на костер каким-либо иным путем, а не
прямехонько из ворот бангийского монастыря!
От всего этого дед мой пришел в такую ярость, что его едва не хватил
удар. Затем, немного успокоившись, он взялся за свою дубинку из остролиста
и хотел было пустить ее в ход. Но тут мой отец, который в свои
девятнадцать лет был парнем статным и очень сильным, вырвал дубинку из его
рук и забросил ее самое малое ярдов на пятьдесят. При этом он сказал, что
отныне ни один человек не посмеет до него и пальцем дотронуться, будь он
хоть сто раз его отцом, а затем вышел, оставив моего деда и настоятеля
таращить друг на друга глаза.
Чтобы долго не тянуть, расскажу, чем все кончилось. Мой дед и
настоятель дружно решили, что истинная причина непокорности моего отца
заключается в страсти, которую ему внушила одна девица низкого
происхождения, смазливая дочка мельника с вайнфордских мельниц. Может
быть, они были правы, а может быть, и нет. Никакого значения это не имеет,
поскольку девица вскоре вышла замуж за мясника из Беклса и умерла много
лет спустя в нежном возрасте девяноста пяти лет от роду. Но как бы ни была
ошибочна такая догадка, мой дед в нее поверил и, хорошо зная, что разлука
является самым надежным средством от любви, поговорил с настоятелем и
задумал отослать моего отца в Испанию, в один из монастырей Севильи, в
котором брат настоятеля был аббатом, дабы юноша позабыл там о дочери
мельника и обо всех прочих светских соблазнах.
Узнав о таком решении, мой отец согласился с ним довольно охотно:
несмотря на свою молодость, он был достаточно умен и очень хотел повидать
мир, хотя бы из окошка монастыря. В конечном счете его препоручили заботам
испанских монахов, прибывших в Норфолк для поклонения нашей Божьей Матери
Уолсингемской, и он вместе с ними отбыл в заморские края.
Говорят, мой дед на прощание заплакал, словно предчувствуя, что
больше уже не увидится со своим сыном. Однако его вера или, точнее, его
суеверие было настолько сильно, что он без колебаний отослал своего сына
на чужбину, хотя и не имел к тому ни малейшего повода. Он пожертвовал
своей любовью и своей плотью точно так же, как Авраам пожертвовал сыном
своим Исааком [намек на библейскую легенду, согласно которой Авраам принес
в жертву богу своего сына Исаака, которого ангел спас в последнее
мгновение].
Мой отец сделал вид, что согласен стать жертвой вроде Исаака, однако
в глубине души он меньше всего был готов взойти на алтарь для заклания. В
действительности, как он сам потом говорил, у него были совсем иные
намерения.
Полтора года спустя после того, как отец отплыл из Ярмута, от аббата
севильского монастыря пришло письмо для его брата, настоятеля монастыря
Святой Марин Бангийской. В нем аббат сообщал, что мой отец сбежал из
монастыря, не оставив никаких следов. Эти известия сильно огорчили деда,
однако он ничего не сказал.
Прошло еще два года, и до моего деда дошли новые слухи. Ему сказали,
что его сын пойман, передан в руки Святого Судилища, как в те времена
называли инквизицию, и замучен во время пыток в Севилье. Услышав об этом,
мой дед разрыдался и проклял себя за безумную мысль обратить к церковной
карьере того, кто не имел к ней ни малейшего призвания, что привело к
постыдной смерти его единственного сына. После этого он разругался с
настоятелем Святой Марии Бангийской и перестал жертвовать на монастырь. Но
все же он так и не поверил, что мой отец действительно умер, ибо два года
спустя перед смертью он говорил о нем так, словно он был жив, и оставил
ему подробные распоряжения относительно земли, которая отныне переходила к
нему.
В конечном счете оказалось, что дед верил не напрасно. Однажды, года
через три после его смерти, в ярмутском порту высадился не кто иной, как
мой отец, который отсутствовал почти восемь лет. Он прибыл не один: вмести
с ним с корабля сошла его жена, очаровательная молодая дама, которая
впоследствии стала моей матерью. Она была испанкой из благородной семьи,
уроженкой Севельи, и ее девичье имя было донья Луиса де Гарсиа.
Я толком не знаю, что пережил мой отец за восемь лет отсутствия. Сам
он почти ничего об этом не говорил. Однако о некоторых его приключениях
мне придется рассказывать.
Я знаю, что он действительно побывал в руках Святого Судилища, потому
что однажды, когда мы купались в затоне Уэйвни, расположенном ярдов на
тридцать ниже нашего дома, я заметил, что его грудь и руки исполосованы
длинными белыми шрамами. До сих пор помню, как я спросил отца, что это за
шрамы. Его доброе лицо почернело от ненависти; отвечая скорее самому себе,
чем мне, он сказал:
- Это сделали дьяволы. Это сделали дьяволы по приказу сатаны, который
бродит по земле и будет царем в аду. Слушай, сын мой Томас! Есть такая
страна, которая зовется Испанией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22