Ц Владим Владимыч, кто разобьет? Ц спросил маркер.
Маяковский медленно, словно бы дразняще растягивая время, намелил кий и
деловито поинтересовался:
Ц Сколько дадите форы?
Ц Пять.
Ц Десять, Ц отрезал Маяковский. Ц Разобью я. Играю на падающего.
И Ц ударил с оттягом, подумав: «О Пушкине в последние месяцы тоже писали,
что выдохся, эпиграммами кололи… Только через двадцать лет снова вспомн
или: нет пророка в отечестве своем; крутые мы люди, что имеем Ц не храним, п
отерявши Ц плачем… Плачем ли?»
Пританцовывая, Григорий Иванович обежал огромный стол, приладился, подн
ялся на мысочки (ботинки парусиновые, в латках, а ведь большие деньги бере
т, в матрац что ль, пакует?) и легоньким ударом положил «двенадцатого», выв
едя свояка к «десятке»; снял и ее; лицо после этого сделалось жестким, недв
ижным, Ц человек в тайге на медвежьей охоте, скрадывает не трофей, а мясо
…
Какой ужасный запах сытости таит в себе свежеразделанная туша, сопротив
ляясь себе самому, подумал Маяковский; голландские мастера писали чуть з
аветренную натуру, на первый план клали битых птиц в пере, ставили плетен
ую бутыль и зеленый бокал… Нет ничего холоднее сытости… Почему они так л
юбили натюрморты с тушами? Натюр Ц морт… Мертвая натура… «Левый фронт и
скусств не уживается с идеей государственности»… А туши? Ян прав: свора н
е прощает тех, кто рискнул быть самим собой… Грядет рубанок Ц все одинак
овы, не высовываться! Видимо, талантом коронуют тех, кто покорен и маломощ
ен; какое страшное родилось выражение Ц «в среднем»…
Наблюдая за тем, как маркер выцеливал «тринадцатого», Маяковский явстве
нно видел лица тех, кто сидел в издательстве на последнем обсуждении его
стихов: «Время всяческих „измов“ кончилось раз и навсегда! Курс отныне о
пределяем мы, коллектив, а не вы, индивид!»
Как же, повылазили из нор подлипалы и перевертыши после того, как изо всех
членов Октябрьского ВРК говорить стали лишь об одном… Рабская угодност
ь абсолютизма… Как быстра плесень на приспособляемую размножаемость!
Глядя, как Григорий Иванович подкрадывался к «семерке» (если и этот поло
жит, партию не вытянуть), Маяковский вспомнил парижский клуб «Сёркль», ку
да его привел Арагон; Эльзу не пустили Ц играть в рулетку и бильярд можно
только мужчинам. «Жаль девочку, Ц сказал тогда Маяковский, Ц пойдем куд
а-нибудь, где она сможет посмотреть, как я обыграю всех, кто решится стать
против меня». Ц «Там шары плохие, Ц ответил Арагон, глядя на Маяковског
о длинными голубыми глазами, Ц вы проиграете, зачем, это же обидно! Проиг
рывать можно только раз в жизни».
Ум Ц это врожденное, талант Ц нарабатываемое, подумал Маяковский об Ар
агоне, стараясь передать тяжелому костяному шару свое острое нежелание
видеть его в лузе; он верил, что и вещам можно диктовать волю, не только чел
овеку; лишь людское множество неуправляемо и катит по тому пути, который
загодя прочерчен таинственным геометром; фу, гадко, слабость, откуда это
во мне?! А откуда в тебе решение уйти ? Ты ведь не хочешь этого, но
случилось что-то такое, что выше тебя, неподвластно твоей воле и, видимо, у
годно не только тебе одному…
Вспомнил отчего-то, как учил играть на бильярде Лилю; такая тоненькая, а у
дар резкий, если человек талантлив Ц он во всем талантлив. Только Лиля чу
вствовала, как надо красить его рисунки в РОСТе, только она понимала кадр
на съемочной площадке, лишь она понимает, что с ним…
Григорий Иванович перетоньшил , шар волчком завертелся на су
кне, конечно, бить его трудно, но все же это шанс; если я положу «семерку», па
ртия будет моей, загадал он. Загадывать на желаемое было его страстью.
«Семерку» он положил с клацем, убойно; легко взял и «пятнадцатого».
Ц По всему, будем играть последнего шара, Ц заметил Григорий Иванович.

Ц Я и его положу, Ц пообещал Маяковский.
Маркер покачал головой:
Ц Нет, Владим Владимыч, не положите. В вас мягкость появилась… Вы как сло
вно с большого устатку, а это проигрышное дело. Либо уж надо стать ремесле
нником, вроде меня: вас стих кормит, меня Ц шар, упускать нельзя, оголодаю.


…Как-то Триоле показала ему огромный платан на Монмартре: «Здесь продав
ала жареные каштаны древняя старуха в рванье, вечно пьяная, с немытыми, се
дыми патлами; когда она умерла, в ее конуре нашли сто тысяч франков; каждая
купюра была пронумерована карандашом; даже в цифрах было заметно, как ме
нялся почерк несчастной, Ц она торговала пятьдесят три года… Зачем был
о их нумеровать?»
Но ведь когда меня втолкнули в бутырскую одиночку, подумал Маяковский, а
за день перед этим «товарищ Иван» Ц хотя почему Иван, никакой не Иван, Ник
олай Иванович, Бухарин, Ц судорожно оглаживая редкие рыжие волосы, горь
ко, словно бы самому себе, говорил нам, что гребень революции спал, надо го
товиться к худшему, следует научиться ждать, маневрировать, работать, ст
иснув зубы, тогда-то ведь было страшнее и хуже?! Тогда ты был молод, ответил
он себе, и поэтому верил в то, что завтра обязано быть лучше, чем сегодня. Во
зраст убивает иллюзии, а может быть Ц и это еще горше, Ц надежду; иллюзия
Ц это цирк, надежда Ц жизнь. Когда я сражался с Северяниным за титул коро
ля поэтов, в этом было рыцарство игры.
Нынешнее сражение ведут поэтические бандиты, их не корона волнует, а гос
ударственные блага; Карфаген должен быть разрушен; все верно, все возвра
щается на круги своя.

…Теперь оба Ц и Маяковский, и Григорий Иванович Ц осторожно охотились
за «девяткой», поскольку «двойка» не интересовала ни того, ни другого, Ц
в «девятке» партия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15