Жестокость необходима: сволочи, дескать, из повиновения выходят. Хватают они Ирену, один слева, другой справа, поднимают с пола.
«Мерзавка под суд пойдет!»
Ирена в слезы:
«Почему, хозяйка! Я не делала ничего дурного».
Я все еще пыталась остаться в стороне, но не в силах была вынести ее причитаний.
«Отвяжитесь от нее, — говорю, — рубаху сшила я».
Оба прямо обалдели, и эта скотина Крюгер, и управляющий.
«Ведь не для поляка же, фольксгеноссин Прайбиш?»
Быть того не может, это-де пособничество иностранным работникам и прочая, и прочая. Я прямо удавить их была готова.
«Что? — шиплю. — Как? Я не ослышалась? — И пальцем на Ирену показываю: — Они тут зачем? Для работы, конечно. Только гляньте-ка на нее, что она может? Ничего! Все растолковывать надо. И разве они не должны учиться у нас немецкой дисциплине и порядку? Вот я и надумала: покажу-ка неумехе, как в Германии приличные рубахи шьют. А вы мне — запрещено!»
От страха едва дышу, а нацисты решили, что я от за-конного возмущения задыхаюсь. Управляющий и говорит:
«Успокойтесь, фольксгеноссин Прайбиш, мы просто хотим выяснить, продали вы польке материал или, чего доброю, подарили?»
Крюгер с важным видом поднял палец. Ирена, видать, вообразила, что я в опасности, и в горячке сама не понимала, что говорит:
«Не купила и не подарила. Клянусь, фрау Прайбиш ничего не дарит. Владек вытащил его после бомбежки из-под развалин, этот материал, совсем опаленный огнем, мокрый от воды, совсем капут».
«Стало быть, мародерство, — подытожил Доббин. — Все совершенно ясно. Занесем в протокол. За мародерство — смерть!»
Тут в комнате стало тихо-тихо, до жути тихо.Что мне оставалось делать? Прикинулась, будто у меня от сердца отлегло, и спокойно говорю:
«Ну, господа, значит, выяснилось, что я невиновна, — и показываю подбородком на Ирену, — и эта дуреха тоже».
Девчонка прислонилась к стене и дрожит от страха. Я напустилась на нее:
«Ты чего тут торчишь да глаза пялишь?»
Видит бог, я всегда была добра к девчонке, а тут как заору:
«Что, еще не заработала сегодня свою порцию тумаков? — Надо было ее из комнаты удалить. — Живо закуски господам. Поворачивайся, у тебя что, ног нет?»
Потом я тоже вышла. Она собрала закуску и повязывает платок на голову.
«Куда, Ирена?»
«Владек, — шепчет. — Владек не должен умирать».
И убежала.
Я перепугалась. Сама спустилась в погреб, достала старого коньяку, сигарами их умасливала и разными яствами — и припрятанными, и купленными на черном рынке, пьянствовала с этими типами до глубокой ночи. Под конец Крюгер затянул тоскливые песни, а Доббин сказал:
«Ты па сой раз опять выкрутилась, фольксгеноссин Прайбиш. Но поляк будет повешен!»
Не знаю, как они устроили поляку побег, я никогда не спрашивала. Верно, Даниэль помог Ирене и страшно за это поплатился... Анна устало замолчала, голова ее низко склонилась, кончиками пальцев она терла веки.Дома, в Альтенштайне, они редко говорили об Анипой матери. Отец точно боялся этого, сам о покойнице почти
не заговаривал, вероятно, не хотел, чтобы Аня ощущала утрату, чувствовала себя осиротевшей. Если Аня спрашивала о матери, он отвечал скупо: добрая, мол, была, они вместе много хлебнули, жизнь тогда была жестокая и горькая, но и хорошее тоже случалось. Порой, восхищенно глядя на дочку, он говорил, что мать была такая же красивая. У Ани хранилось несколько фотографий, судя по ним, он говорил правду. Об истории с рубахой отец никогда не вспоминал, никогда. Сейчас Ане казалось, что произошла эта история бесконечно давно, будто на другой планете. Девочку особенно подкупало, что молодые люди пошли на риск ради другого человека и из-за этого сами попали в беду. По кино и книги рассказывали о куда более великих подвигах из тех далеких времен. Отец, верно, знал, что делает, потому и не хвалился. Аня разволновалась: сильнее, чем рассказ, подействовали на нее слезы старой Анны Прайбиш.
Девочка встала и пересела к Анне на диван. Она пришла сюда, желая узнать что-нибудь об отце, а может, еще и потому, что без отца чувствовала себя немного заброшенной, искала защиты, теперь же ей самой пришлось успокаивать Анну. Она утешала старуху, о которой все твердили, что она стреляный воробей, прошла огонь, воду и медные трубы. Анна искала носовой платок.
— Знаешь, — сказала она, — Ида без конца несет несусветную чушь, но на этот раз она права, я тоже виновата.
— Нет, Анна. Нет!
— Страшные годы, — сказала Анна, — но они были, их из жизни не вычеркнешь. Проще всего успокоить себя тем, что в стране хватало закоренелых нацистов, настоящих преступников, на которых можно было свалить и свою вину. Знаешь, когда с кем-нибудь поступали несправедливо, многие из нас просто закрывали глаза, вместо того чтобы вмешаться, просто помалкивали, когда надо было говорить, просто отворачивались, когда что-то случалось. Они невиновны? Господи, что произошло из-за обожженного по краям клочка бязи. Если бы я тогда сказала: «Он мой и делайте со мной что хотите!» — у некоторых людей жизнь пошла бы совсем иначе. А я молчала.
Аня обняла старую женщину:
— Это было так давно, Анна, это уже неправда, а нынче все по-иному.
Анна Прайбиш высвободилась из Аниных рук, поправила на голове сбившийся платок.
— Хорошо тебе, — пробормотала она, громко высморкалась и энергично объявила: — Катись на свое место!
Аня с улыбкой повиновалась. Такая Анна была ей хорошо знакома.
— Ты ведь ничегошеньки не съела, — заворчала старуха. — А все от этой никчемной болтовни. Я тебе дам на дорогу парочку бутербродов.
По всей вероятности, она стремилась отделаться от девчонки:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117