того вчера забрали. Не утихали и разговоры о том, что в конце войны одному из подневольных поляков удалось бежать из лагеря и на время скрыться, у кого — неизвестно, тем не менее его убили, причем в тот самый час, когда в Хор-беке среди ночи ударил набат и крестьяне в панике собирались драпать из деревни.
А вот кому принадлежали вторые останки, никто додуматься но мог.
2. — Подожди здесь, — сказал Гомолла в то утро,— К могиле тебя не подпустят. У них, видишь ли, инструкция.
Макс Штефан молча кивнул и устроился в доброй сотпо метров от места находки. За кустами мелькали занятые чем-то люди. Макс присел на камень, по обыкновению рассудив: «Ничего, авось задница не сопреет», закурил сигарету, но она почему-то оказалась невкусной, и он ее затоптал.
К неудовольствию Гомоллы, ему разрешили заглянуть в яму только на минутку.
Гомолла в округе был известен чуть ли не каждому, причем не только понаслышке, но и в лицо — крупный худой мужчина, годы уже слегка согнули его, почти семьдесят, однако волос на голове еще предостаточно, правда седых, необычного желтоватого оттенка.
Товарищи из прокуратуры тоже знали Гомоллу и все-таки попросили отойти: в конце концов, он ведь теперь по у дел, правда, то ли член райкома, то ли депутат Народной палаты, но, как бы то ни было, его присутствие шло вразрез о инструкцией. Старику деликатно намекнули, что он мешает обеспечению сохранности следов.
— Какие же тут следы?
Он, дескать, не дает работать врачу, фотографу и вообще всем, кто выполняет эту щекотливую задачу.
— Прошу вас, товарищ Гомолла!
— Да, да. — Он сердито махнул рукой. — Знаю. «Ишь развоображались, черт побери», — подумал он и сказал:
— Завтра из-за границы приезжает Франц Маркштет-тер, у него я так или иначе выясню, в чем тут дело.
Прозвучало это почти как угроза.Намекнув таким образом — вскользь, как ему казалось, — на доверительные отношения с партийным руководством округа, Гомолла, опираясь на трость, полез назад сквозь заросли. Внезапно он еще раз обернулся и остановился. Валуны, он же их знает — но откуда? Вот укромная тропинка, по пей он уже однажды ходил — но когда? По ягоды в заросли ежевики он не лазил, возлюбленную сюда на мягкий мох не приглашал (в его положении да в его годы!), хотя, когда помоложе был, так сказать, в самом соку, тоже любил, случалось, и в лесу, но это не здесь, он прежде не бывал в этих местах, сам родом из Восточной Пруссии, батрачил, пока барон не вытурил, позднее же — он ровесник века, — когда канули в прошлое ужасы нацизма, он был мужчина в расцвете лет, сорок пять, исху-
давший только и вовсе не пылкий любовник — долгие годы в концлагере, с виду чисто скелет, вроде тех в яме, живой, обтянутый кожей скелет.
Первый день на воле... старею, как я мог забыть, что видел валуны, шел по этой тропе... пет-пет, верхом ехал, идти я не мог, ехал верхом на благородном коне, одетый в омерзительное полосатое рубище, мальчик вел лошадь под уздцы, до этих скал, в первый день свободы... да, так оно и было, теперь он точно вспомнил.
Гомолла прошел мимо Штефана, кивком пригласив его следовать за собой, и они полезли вверх по склону. Старику приходилось туго, Штефан хотел помочь, протянул руку, но Гомолла руки не взял, одолел подъем сам. Наверху он остановился, переводя дух, вытер со лба пот:
— Ну и денек, прямо невыносимая жарища. Макс Штефан поковырял в песке носком сапога:
— Даже лисички сохнут.
Гомолла снял пиджак, накинул его на плечи, и мужчины зашагали через чахлый лесок к липе.
— Весна сорок пятого... марш смертников, мы шли из Заксенхаузена, согласно какому-то распоряжению, не все ли равно какому — в любом случае смерть.
Для многих уже сам этот марш означал смерть. Нас гнали на север, человеческое стадо, точно скот... мы поддерживали и тащили друг друга, зная, что позади с карабинами наизготовку шагают эсэсовцы, расстреливая каждого, кто от изнеможения не мог встать или просто хотел передохнуть в придорожной канаве. Я пережил страшное, но... быть не в силах помочь товарищу, отдать смертельно измученного на растерзание палачам, позволить добить... вот что страшнее всего.
Кстати, вон в тот лес внизу нас и пригнали в последний вечер. Мы старались не спать: эти собаки могли перестрелять спящих. И все же мы уснули... Ты вот не знаешь, что такое устать до смерти.
На следующее утро я открыл глаза и зажмурился от солнца, на березах уже появились листочки, весна была ранняя. Я с опаской поднял голову и что-то почуял, не костер, не дым и вообще ничего похожего, нет, я почуял: что-то изменилось. Они хотели превратить нас в скотов и не сумели, но, как у животных, у нас постепенно выработался нюх на необычное, на опасность. В то утро, еще не
удостоверившись воочию, я почуял, что эсэсовских псов нет, действительно, ночью они разбежались.Наступил первый день нашей свободы, жизнь начнется снопа — чудесный день.
— Да, я знаю, — сказал Макс. — Ты нам часто рассказывал, как товарищи послали тебя на разведку: что произошло, где друзья, где, еще чего доброго, шатается вер-махтовский сброд, где раздобыть жратву? Ты двинулся в путь и наткнулся на человека: он лежал на опушке леса, ничком, и ты сперва подумал, что Даниэль мертв.
«Старики, — думал Штефан, — вечно повторяют одни и те же истории, вот и мой тесть тоже, только тот, к сожалению, несет сплошную околесицу, а Гомолла пережевывает исторические события, но я-то все помню, к чему теперь ни о того ни с сего этот марш смертников? Мне лично сейчас хотелось бы узнать, что обнаружила полиция. Дна скелета к яме, почему два?»
Гомолла истолковал слова Штефана по-своему. «Так, стало быть, это ому уже известно».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117