— Бог справедлив.
— Тогда ты должен воздать ему хвалу,— сказал Йоун Хрег-гвидссон.
— Я бы очень хотел не уметь читать, как ты, Хреггвид-ссон,— промолвил ученый.
— Я думаю, что в мире осталось еще достаточно книжного хлама, хотя твои фантазии и развеялись как дым. Вот этого-то тебе и жаль,— возразил крестьянин.
— Хотя погибло дело всей моей жизни,— сказал studiosus antiquitatum,— сгорели книги, которые я в течение четырех десятков лет наполнял своей ученостью, главным образом по ночам, по окончании своего трудового дня,— я не оплакиваю бедных книг бедного человека. Я оплакиваю книги моего господина. В его книгах, которые теперь сгорели, были скрыты жизнь и душа северного народа, говорившего на датском языке со времен потопа и до тех пор, пока он не забыл своего происхождения и не онемечился. Я плачу потому, что нет больше книг на датском языке. У севера нет больше души. Я плачу над горем моего учителя.
Люди, слыша по их речи, что они иностранцы, приняли их за шведских шпионов и хотели тут же повесить.
Но вдруг они столкнулись с человеком во фраке и в цилиндре, несшим мешок за спиной. Йоун Хреггвидссон по-товарищески поздоровался с ним, но ученый из Гриндавпка сделал вид, что не заметил этого человека, и плача продолжал свой путь.
— Глупец из Гриндавпка,— крикнул ему Йоун Мартейнс-сон.— Не хочешь ли пива и хлеба?
Третий Йоун, примкнувший к их обществу, знал все ходы и выходы. И здесь, на Нэрреволле, у него была знакомая женщина, у которой можно было купить пива и хлеба.
— Но предупреждаю вас с самого начала,— сказал он,— что если вы не будете смотреть на* меня, как побитые собаки, пока будете пить пиво, которое я собираюсь раздобыть, я велю отобрать его у вас.
Он привел их на кухню к какой-то женщине и усадил на скамью. Йоун Хреггвидссон строил всевозможные гримасы, но ученый из Гриндавика не поднимал глаз.
Женщина плакала и причитала, сетуя на пожар в Копенгагене, перемежая причитания словами молитв, но Йоун Мартейнссон ущипнут ее за ногу повыше колена и сказал:
— Подай-ка этим мужикам выдохшееся пиво в простом кувшине и водки в оловянных стопках, а мне — свежего ростокского пива в глиняной кружке с глазурью, хорошо бы с серебряной крышкой и выгравированными на ней изречениями Лютера, и водку в серебряной стопке.
Женщина похлопала его по щеке и несколько повеселела.
— За ваше здоровье, парни, и поврите о чем-нибудь,— сказал Йоун Мартейнссон.— А ты, моя милая, принеси хлеба и колбасы.
Они стали пить пиво.
— Ужасно,— сказала женщина, намазывая хлеб маслом,—» какое несчастье господь ниспослал благословенному королю.
— Плюю я на короля,— сказал Йоун Мартейнссон.
— У исландцев нет сердца,— промолвила женщина.
— Дай-ка нам хороший кусок копченой ветчины,— приказал Йоун Мартейнссон.
Утолив немного жажду, он продолжал:
— Так, так, значит, другу Аурни удалось сжечь все исландские книги...
Ученый из Гриндавика взглянул на врага мокрыми от слез глазами и произнес только одно слово: «Сатана».
— ...за исключением тех, которые мне удалось спасти и передать шведскому графу дю Бертелынельду и его друзьям.
— Ты имеешь дело с людьми, которые называют исландские книги вестготскими,— сказал Гриндвикинг.
— У меня в мешке есть, во всяком случае, кое-что, что сделает имя Йоуна Мартейнссона бессмертным, пока существует мир,— ответил Мартейнссон.
Они молча продолжали есть и пить. Йоун Мартейнссон жевал и любезничал с женщиной. Ученый из Гриндавика перестал плакать, но на кончике его носа висела капля. Когда они пили третью кружку, Йоун Хреггвидссон несколько оживился и начал вспоминать стихи из старых рим о Понтусе.
Но когда они поели и попили и счастливые минуты стали приближаться к концу, Йоун Мартейнссон, угощавший их, стал часто с подозрением заглядывать под стол, рассматривая обувь своих гостей, но у них обоих она была типично исландской. Он осмотрел также пуговицы на их куртках, но они были не жестяные и не серебряные, а просто костяные. Йоун Мартейнссон попросил женщину принести им какую-либо игру или кости. Однако оба гостя отказались играть с ним в кости. Тогда Йоун Хрег-гвидссон сказал, что они, во всяком случае, могут померяться силой. Он чувствовал себя настолько трезвым, что, несмотря на свою старость, быт в силах побить любого, кого Йоун Мартейнссон подошлет, чтобы снять с него обувь. Толстая женщина с кривыми ногами и плоскими ступнями, с лицом, распухшим от слез, смотрела на мужчин, сидя у очага. Но вскоре она поняла, в чем дело, перестала оплакивать несчастье короля и заявила, что исландцы всегда верны себе, несчастен тот человек, который протянет им палец, ибо они схватят всю руку, несмотря на пожар в городе и разверстые врата ада. Она сказала, что, даже если мир погибнет, их уловкам и хитростям не будет конца. Больше она не даст водить себя за нос,— заявила она, несмотря на то, что Йоун Мартейнссон пытался ущипнуть ее,— и позовет городскую стражу.
Наконец Йоун Мартейнссон нашел, что пришла пора открыть^, мешок и предложить его содержимое в качестве оплаты или залога за угощение. Он вынул довольно большую древнюю рукопись на коже и показал ее женщине.
— Что мне с этим делать,— сказала женщина, подозрительно при слабом свете масляной лампы рассматривая связку черных, изношенных и сморщенных кожаных лоскутков,— на них не скипятить ни одного котла. Да еще хорошо, если они не заражены чумой.
Но тут оба Йоуна широко раскрыли глаза. Один узнал исчезнувшую драгоценность своего учителя, другой — кожаные лоскуты своей покойной матери. Это была «Скальда». И оба молча сняли башмаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135