.. Она так доверчиво искала во мне опору, так преданно пошла за мной — думала, стоит мне только пальцем пошевельнуть, и я подарю ей весь тот сказочный мир, о котором она мечтала и которого вообще не существует. Она, бедняжка, родилась в трясине, поэтому мечты ее столь наивны, она пошла бы за каждым, кто случайно появился бы и до меня, наговорив ей таких же сладких и лживых слов. Любого обманщика она приняла бы за принца из тридевятого царства... Могло это случиться и позже, и вместо меня пришел бы кто-то другой. Вероятно, тогда все совершалось бы более медленно, постепенно, может быть, миновали бы даже годы, но неизбежное должно было сбыться... Даже лучше, что не пришлось столько ждать и что лицо ее не успело увянуть и поблекнуть. Хорошо и то, что произошло все с предельной ясностью,— нет ни сомнений, ни раскаяния. Благослови, боже, ее детские надежды!
И раз так должно было случиться, пусть все и дальше идет своим чередом. Грешно посягать на ее мечты, разрушать их сердитым взглядом или недобрым словом. Если ей стало невыносимо в пустых комнатах и в моих холодных объятиях, почему бы ей не обернуться в другую сторону? Ее мысли слишком чисты и наивны, чтобы пресмыкаться, жить только нудной повседневностью. Я обманул ее, и она от меня отвернулась — в чем же я могу ее упрекнуть? Ведь я сам отвернулся от нее, заперся в своей комнате и забыл о ней. Как я могу теперь требовать, чтобы она ползла за мной на коленях, цеплялась за мои ноги? Ведь я сам оттолкнул ее, простился с ней и ушел, не оглядываясь, чувствуя на себе ее испуганный, умоляющий
взгляд. Тогда было еще не поздно, мне следовало очнуться, принять жизнь такой, какова она есть, весело работать, распахнув душу, просветленную, образумившуюся. Тогда было еще не поздно твердо пойти по стопам Тратника, работать и жить, ни о чем не раздумывая; жизнь сама вознесла бы меня, и в глазах Берты, как в первую минуту, по-прежнему были бы любовь и восхищение, я дал бы ей все, о чем она мечтала. Тогда было еще не поздно, но я уже измучился, устал и заплутался; не отдавая себе в том отчета, я падал все ниже, разве я вправе требовать, чтобы она падала вниз вместе со мной! Берегись, Берта, путь крутой и скользкий! Но она все время вела себя осторожно, и теперь мечты ее уже на прекрасной, ровной дороге — они гуляют прямо по небу. Благослови, боже, ее надежды!
Ладно, пусть все идет своим чередом, я больше не вправе посягать на ее мечты...»
Было уже поздно, когда Сливар направился к дому. Он немного устал, но зато успокоился, гнусные мысли улетучились. Холодный ветер приятно обдувал ему щеки и лоб.
«Пусть все идет своим чередом».
Спустя несколько дней погожим вечером в начале сентября все было как и тогда: Сливар оказался возле Мари у окна, они разговаривали вполголоса, временами надолго замолкая. Нойнер сидел рядом с Бертой, свет от лампы, как и в тот раз, падал ему прямо в лицо. У Сливара дрожали ноги, странно сводило скулы, и он говорил с трудом... Нойнер уже попрощался, и несколько минут они стояли с Бертой у дверей, он и Сливару уже подал руку. Но все говорил, говорил и снова сел, положив шляпу на стол, он рассказывал о себе, о своих друзьях и подругах, о балах, о театре, о пикниках, о веселой, обычной жизни. Говорил он приятным голосом, непринужденно, иногда задорно смеялся и сожалел лишь, что Сливар его не слушает. Иногда од оборачивался к Сливару и повышал голос:
— А ну-ка, Сливар, послушай! — и рассказывал анекдот, который Сливару казался немыслимо глупым и пошлым.
Нойнер еще раз попрощался и снова сел, было уже около девяти часов.
«Пусть все идет своим чередом»,— думал Сливар, чувствуя дрожь в ногах. Лицо Берты было таким молодым и красивым, глаза блестели от радостных видений, пухлые губы иногда шевелились, будто она что-то шептала.
Наконец Нойнер поднялся третий раз, Берта отложила работу и тоже встала. Встал п Слигар, подошел поближе. Пожимая Берте руку, Нойнер продолжал что-то рассказывать, и рука ее оставалась в его руке. Сливар смотрел на ее руку — никогда еще она не казалась ему такой маленькой и белой, и он вспомнил, как когда-то осыпал ее поцелуями. Руки их разъединились, Нойнер еще раз поклонился, тут рука Берты как-то сама собой поднялась, и он снова сжал ее в своей. Глядя на Сливара, он засмеялся с самым невинным видом, словно ничего такого не происходило.
Сливар приблизился к нему вплотную:
— Будет конец или нет?
Голос его звучал хрипло, надтреснуто, он сам едва расслышал свои слова и, сжав кулаки, со всей силы ударил Нойнера по его веселому, румяному лицу. Нойнер был удивлен, испуган и даже не пытался защищаться. Сливар ударил еще и еще раз прямо по этой веселой, румяной роже. Он задыхался, его трясло. Нойнер медленно отступал, ничего не понимая:
— Господи, что я тебе сделал?
Он поспешно схватил свою шляпу и выскочил из комнаты, слышно было, как за ним захлопнулась входная дверь и как он сбегал вниз по лестнице.
Берта стояла у стола; лицо ее сделалось совсем белым, губы приоткрылись, но она не могла выговорить ни слова.
Сливар прошел мимо и не взглянул на нее. Он зажег в мастерской лампу и ходил из угла в угол почти до рассвета. Затем оп лег спать, но не уснул ни на минуту, лежал, дожидаясь утра, и едва за окном из-за крыш показалось солнце, встал и оделся.
XIII
Постепенно из вихря бурлящих, мятущихся мыслей возникло ясное, непоколебимое сознание, что в тот самый миг, когда он ударил кулаком по румяной роже Нойнера, он, как гирю, приковал к своим ногам трепетное тело ни в чем не повинной Берты, обрекая ее на падение вниз, на дно, вместе с собой. «Я твой муж,— сказал он ей без слов,— я негодяй, но ты не имеешь права думать ни о ком другом, кроме меня, и не смеешь желать для себя никакой иной жизни, кроме той, которую я тебе дал!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47