Она садилась у окна и шила что-нибудь для себя или для родных. Двери были только чуть прикрыты, иногда она неслышно подкрадывалась и легонько, очень осторожно приоткрывала их, просовывая в ателье робко-почтительное и все же веселое лицо. Но иногда у нее от страха замирало сердце. Сливар сидел в углу, так что свет не падал ему в лицо, брови сдвинуты, губы напряженно сжаты. Он оборачивался к ней, растерянный и сердитый.
— Я мешаю тебе?.. Прости!
— Нет, нет, Берта, побудь здесь...
Он принужденно улыбался, и ему становилось еще тяжелее. Сбивчиво пытался оправдываться, а голову ему будто обручем сжимало.
— Ты, Берта, не расстраивайся, если лицо у меня сейчас такое... неприятное, что ли. Когда я думаю о своей работе, кожа у меня на лице собирается в складки, сам не знаю, отчего это...
Ему было стыдно лгать.
Берта не могла понять, почему в его глазах такая тревога. Она верила в него так глубоко и непоколебимо, что он вынужден был тщательно скрывать от нее свои гнетущие заботы как что-то греховное и постыдное. Ему стало казаться, будто он обманывал ее с самого начала, а теперь уже поздно сказать всю правду. Она смотрела в его отрешенные, непроницаемые глаза и ничего не понимала. «Когда он думает о своей работе, кожа на лице у него собирается в складки, он сам не знает, отчего это...» И она смотрела робко и укоризненно на едва начатую, прикрытую мокрыми тряпками работу.
Сливар очнулся от дивных сновидений. Ему снилось, что идет он по красивейшей местности, вокруг — росистая зелень, веселая, как детская улыбка. На небе сияет извечное солнце, заливая светом густые ветви, и от блаженного тепла чуть приметно подрагивают листья. Он молод, и сердце его чисто, как светлое зеркало,— нет в нем ни малейшей тени. Перед ним открыты все дороги, они расходятся в разные стороны — белые, ровные, песчаные. В тени под ивами скрываются пруды, дремотные и тихие, там плавают задумчивые лебеди, их белые крылья едва колы-шат воду. Неподалеку стоит беседка под заботливой охраной деревьев, плющ обвивает искусную резьбу, добираясь до зеленой крыши, он вьется даже перед узким входом, поэтому в беседке полумрак, и только изредка солнечный зайчик, прокравшись на круглый стол, запляшет на раскрытой книге стихов Прешерна и на букете вянущих цветов, но тут же выскользнет наружу. В беседке — он и она, оба молчат, по на лицах их радость, на глазах — слезы, а души переполнены любовью. Душа с душой говорит без слов, они сливаются воедино, как смыкаются в поцелуе горячие губы и в объятье трепетные руки. Души не ведают ни прошлого, ни будущего, они бессмертны, не различают ни дней, ни минут, счастье их вечно и неизменно... Затем они вместе выходят из беседки и идут по тенистой аллее вверх по склону, ведь все пути перед ними открыты, ровная дорога, слегка петляя, ведет в вышину, к самому небу. И нет никого, кто бы предостерег: «Это путь не для тебя, не тебе он предназначен!» Не преграждал дорогу забор, не приходилось ждать у ворот и звать привратника, изнывая сердцем. Не было на пути и терний, не изранили они ему ноги, и не оставлял он за собой на песке кровавых следов. Они шли весело и легко, перед ними с поклонами расступались деревья, как перед королевской четой. Сердце его возжаждало выси небесной, а земля раскинулась во всей своей несказанной красе, и он покорил ее целиком единым взглядом. Счастье захлестнуло сердце, улетучились последние желания, все было в нем самом, и он был всем...
Он очнулся от сновидений и, когда огляделся вокруг, задрожал, как от холода. Мечты возвращались к нему еа минуты и даже на целые часы, но они уже утратили ясность, на них набегали тени, страх стучался в дверь его сердца, и он с жадной поспешностью упивался жизнью, озираясь, как преступник, и робость снова скрутила ему руки, ощущалась в его походке.
Ему стало казаться, будто эти месяцы по-детски беззаботной любви пережил не он, а кто-то другой, похожий на него лишь отдаленно. Сам он на время исчез, забы& о себе, превратился просто в сосуд мальчишеской неуемной любви, стал двухлетним ребенком без дум, без забот, с затуманенным сознанием. Это были единственные месяцы, когда он и вправду жил полной жизнью — плыл в кипучем потоке, а не стоял в стороне, не разглядывал в зеркале свое отражение, с болезненной тщательностью соизмеряя себя и свои силы, мучаясь вечной робостью и нерешительностью. Молодая любовь плавно несла его на своих волнах, он блаженно зажмурил глаза и улыбался. Все личное растворилось или было надежно припрятано из страха и чувства стыдливости; больше не был он чужаком, который жмется к стене, проходя сторонкой с хмурым лицом и тоскою в сердце, или бродит по улицам никому не знакомый, никем не любимый — люди глядят на него с любопытством, с неприязнью или с открытой враждебностью, а если он, сядет с ними за стол и вступит в беседу — даже если с ним заговорят вежливо и пристойно, все равно каждый знает, что он чуясой, и сам он это прекрасно чувствует, поэтому слова его осторожны, неискренни, сердце заперто на железный засов, и нет никого, кто ласково постучался бы в эту дверь. Но сейчас он был брат среди братьев, глаза говорили без слов — взглядами изъяснялась сама душа. Ему казалось, что он любит Берту уже давно — любил ее и тогда, когда мечтал, чтобы кто-нибудь постучался в дверь его сердца. Она постучалась, и сразу исчезли гнетущие думы, не дававшие ему по ночам покоя, и в душу к нему заглянуло яркое солнце. Он любил ее уже давно, всю жизнь ожидал, что она придет и постучится к нему в сердце; он знал, что она появится, молодая, красивая, жаждущая радостей и удовольствий, и смелой, беззаботной рукой осветит ему путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47