первые недели он буйствует и бунтует, так что его заковывают в тяжелые цепи, однако потом привыкает и, смирившись, тупо смотрит остановившимся взглядом. Лишь время от времени что-то сверкнет у него в глазах, всколыхнется грудь — значит, ему привиделся зеленеющий солнечный лес, и на мгновение распахнулась над головой бескрайняя небесная синь; он удивился и испугался, глядит широко открытыми глазами, хочет задержать в усталой памяти изумительную картину — но она уже исчезла, остался лишь тонкий, трепещущий луч на стене, вот он приблизился к оконной решетке и растаял...
На этих улицах, среди этих людей Сливар чувствовал себя как дома. Теперь его не тянуло в пивную, где собирались словенские художники и куда он раньше охотно захаживал; он не пошел бы туда даже с полным карманом денег. Он везде ощущал себя чужаком, а особенно там, среди этих людей, уже высоко поднявшихся по золотой лестнице и отряхнувших со своих ног прах родимой земли, из которой они сами вырвали себя с корнем и сумели прижиться в другом месте. В этих людях чувствовалась холодная, бездушная сила: они взбирались по лестнице уверенной, твердой поступью, у них был трезвый, ясный ум — не возникало головокружений, не заносило в сторону от глупых фантазий. Выкапывая себя из родной земли, отрясая ее прах со своих ног, они едва сознавали, что делали, и ни о чем не жалели, не оглядывались назад. Пересадили себя как растение — бог весть, способно ли оно затосковать по своему прежнему саду, по товарищам своей юности...
Когда Сливар появлялся среди них, казалось, будто он только что прибыл из чужедальних краев: разговаривали с ним холодно, чуть ли не с презрением —- он был для них чужеземцем из бедной страны, сам бедняк, не заслуживающий внимания.
Как-то шел он по грязной улице предместья; темнело, люди выходили из домов и мастерских, народу становилось все больше. Сливар оглянулся, посмотрел еще раз повнимательнее и почувствовал радостное удивление. Мимо него, склонив голову, прошел тот самый художник, которого он видел в Любляне на торжественном ужине, тощий, бледный, плохо одетый.
— Извините,— крикнул Сливар ему вдогонку,— я Павле Сливар!
— А я Хладник,— ответил тот небрежно и пошел было дальше, но вдруг остановился и внимательно вгляделся Сливару в лицо.— Ты что тут делаешь?
Он обратился к Сливару на «ты» — стало быть, по глазам и по лицу признал в нем товарища. Сливару такая интимность показалась вполне естественной,
— Ничего не делаю, брожу по улицам,— засмеялся Сливар.
— Что ж, давай бродить вместе.— И подхватил его под руку.— А деньги у тебя есть?
— Две кроны,— пробормотал Сливар и добавил: — Но скоро получу от Копривника.
— О, я тоже. Сейчас у меня только три кроны, но человек может ожидать чего угодно! Завтра я продам свою большую картину «Саломея» за двадцать тысяч гульденов: уже есть договоренность.
— Ты, значит, написал Саломею?
— Ах, нет! А впрочем, почему бы и нет? Ты вот говоришь, что получишь деньги от Копривника. Знаю я тебя, братец, сразу раскусил, как только увидел. Ты что, живешь в этих краях?
— Да, совсем близко. А ты где?
— Мастерская у меня пока в академии — до конца года, а живу я в Фаворитах, там еще лучше, чем здесь,— одни оборванцы; чувствуешь себя как в родной семье. Пойдем-ка выпьем!
Они отправились в один из предместных трактиров, где вечно пахнет прокисшим пивом, подгорелым салом, гуляшом и дешевым куревом. Сливаясь, запахи эти делают воздух тяжелым и спертым, но для обоняния все же приятным, если попривыкнешь к нему,— на сердце от него становится веселее, беспечнее и как-то свободней, а некоторые люди делаются от этого запаха мягче и сентиментальнее...
— Так что же ты, Сливар, пережил за это время? Видно, немало — сильно постарел и даже бороду отпустил.
— Я женился.
Хладник уже поднес было стакан ко рту, но тут решительно поставил его обратно на стол и заглянул Сливару в глаза, не шутит ли он.
— Ты... женился?.. Какой черт тебя попутал... может, спьяну?
— Вовсе нет. У меня красивая, хорошая жена, две светлые комнаты, просторная мастерская. И семья ее живет со мной.
— Вроде говоришь серьезно, не лжешь. Но лицо у тебя лживое! Если все это так, тогда где же, свинья, твое достоинство, зачем обманываешь порядочных людей! И почему вообще пошел со мной в этот трактир?
— Нет, лицо мое не лжет, и никакого обмана тут нет. Дело в том, что моя квартира и моя семья это одно, а сам я — совсем другое...
— Эх, значит, ты слишком на многое понадеялся и основательно влип,— заметил Хладник шутливо и в то же время с искренним сочувствием, наливая в оба стакана вина.— Черт возьми, что ты теперь думаешь делать? Ума не приложу, как бы я выкрутился на твоем месте... Но это, в конце концов, твоя забота — выпьем, бедняга, за твое здоровье!
Сливар вздохнул с облегчением. Ему было приятно слышать эти естественные, шутливые, сдержанные и одновременно сердечные слова, видеть перед собой это исхудалое, изможденное от голода, небритое лицо. У Сливара возникло чувство, будто он наконец оказался среди своих.
— А у тебя, Хладник, как дела?
— У меня все по-старому. В конце концов так привыкаешь, что другой жизни и не хочешь...
— Я бы не смог привыкнуть.
— Тем хуже для тебя. Тебе бы уж пришлось привыкать. Конечно, сейчас у тебя путы на ногах... но это уж твоя печаль. В самом деле, страшная у тебя жизнь, дружище, выпьем за твое здоровье!.. Ну, а про Куштрина ты уже слыхал?
— А что такое?
— Памятник Кетте будет делать.
Сливар пошатнулся. Он с удивлением уставился на Хладника.
— Что ты удивляешься? Еще как сделает! Они собрали деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47