Один человек, который начинает свою политическую карьеру...
— Тот адвокат?
— Тот адвокат в прошлом году женился на богачке, а так как он начинает свою политическую карьеру, то объявил подписку и сам внес порядочную сумму. Тогда дали и другие, тоже начинающие ту или иную карьеру, вот Куштрин и получил заказ. Чего ты удивляешься?
Сердце Сливара переполнилось горьким чувством.
— Значит, заказали Куштрину?
— Разумеется, Куштрину; неужели ты думал, закажут тебе?.. Нет, Сливар... но ты не огорчайся: они оскорбили бы тебя, если бы хоть что-нибудь тебе заказали; в самом деле, я бы на тебя тогда и глядеть не стал, а моя дружба чего-нибудь да стоит. Что тебе вообще делать там, в
Любляне? Зачем они стали бы тебе заказывать, ты ведь чужак!
Сливар совсем расстроился, резкие морщины на лбу выдавали мучительные мысли. Слово «чужак» в этот миг особой болью отозвалось в его сердце. Он остро почувствовал, как одинок и беден, понял, что докатился до бродяжничества и нашел здесь милого дружка, оборванного и опустившегося, что отразилось не только на его внешности, но еще больше на его душе.
— Погоди, я тебе все растолкую,— продолжал Хладник.— Ты напрасно удивляешься и расстраиваешься — это потому, что ты только недавно оказался в нашем кругу и еще как следует не осмотрелся. Постепенно избавишься от всяческих сантиментов, откроешь пошире глаза и увидишь вещи такими, каковы они есть. Они далеко не прекрасны, но хорошо уже то, что их правильно видишь. Трудно жить без розовых очков, дружище, но зато честнее. Сейчас я тебе поясню: ты ведь чужак, дорогой мой, родом из тридевятого царства. Ты можешь где угодно расхаживать и разъезжать, можешь жениться и иметь прекрасную квартиру с просторным ателье, но своего дома у тебя все равно нет, люди понимают, что ты чужак, сторонятся тебя и не дове.-ряют тебе. Ты чужой повсюду, а более всего — там, на родине. Они знают, что ты из тридевятого царства и совсем не такой, как они сами, поэтому они тебя ненавидят, и ты их — тоже. А что, может, ты не ощущаешь к ним ненависти?
Сливар ужаснулся: он не мог решительно возразить, что не питает к ним ненависти.
— Ну вот видишь! И что бы ты ни создал, на что бы ни лег отпечаток твоих мыслей, все это — чужое. Твои творения смотрят на этих людей как враждебно настроенные чужеземцы, ну, и люди эти тоже смотрят с ненавистью на твои творения. И если это так, как ты можешь требовать, чтобы они отдали заказ тебе? Что, понял теперь суть дела?
Хладник внимательно пересчитал свои деньги и заказал вторую, а может быть, уже и третью бутылку вина. Вино было очень плохое, оно противно отдавало бочкой, но Хладник привык к нему, а Сливар не думал об этом, едва сознавая вообще, что пьет. Трактир постепенно заполнялся посетителями. Приходили рабочие и какие-то другие плохо одетые, но в большинстве своем сытые и хмельные люди, которых немало в предместье и про которых никто толком не знает, на что они живут и чем занимаются. Днем они спят, а вечером идут по своим темным делишкам.
— И тебя ничуть не гнетет, что у тебя нет дома? — спросил Сливар.
— Теперь нет. Известно ведь, каким путем человек становится мудрым и солидным. Ты разве никогда в жизни не плакал? И я плакал — люди ведут себя как маленькие дети, пока не прозреют! Ответь мне: может, ты завидуешь людям, у которых есть дом и которые вросли в землю по самую шею?
И опять Сливар ужаснулся: он не мог решительно подтвердить, что завидует таким людям.
— Вот видишь! Только мудрость делает человека человеком и поднимает его высоко над всей земной чепухой. Как можно стать мудрым, закопавшись по горло в землю и тараща оттуда подслеповатые глаза, которые все равно ничего не увидят дальше ближайшей норы? А мы, свободные странники, везде чужие. Ничто не спутывает нам ноги, ничто не застилает глаза, мы смотрим на жизнь сверху вниз и судим ее по справедливости. Нет участи лучше нашей: нас выбрасывают за порог, а мы смеемся над этими хозяевами жизни, потому что знаем их. Ведь было бы еще смешнее, если бы они нас принимали приветливо. Чокнемся: да здравствуют странники!
На Сливара подействовало вино, в висках у него стучало, и мягкая грусть заволакивала душу.
— Ах нет, дружище, жизнь наша вовсе не такая расчудесная! Разве ты никогда ни о чем не жалел... разве тебе не было жаль твоих творений, самых прекрасных, которые ты так никогда и не создал, потому что не оказалось рядом человека, который порадовался бы им и был бы тебе за них благодарен?
— Да, мне было жаль всего этого в прежние ребяческие времена. Но теперь мне не нужна чья-то радость и благодарность. То, чем я обладаю,— это только мое, и никому до этого нет дела... Но, дорогой мой, говоря искренне и по-дружески...
Губы Хладника искривились в странной улыбке, он склонился над столом и посмотрел Сливару прямо в лицо.
— А сам-то ты как работаешь? Скажи мне честно, неужели ты и вправду полагаешь, что сможешь когда-нибудь по-настоящему работать? Неужели в душе ты не сознаешь, что обдумывать свои творения, которых никогда не было и не будет,— это все равно что лгать?
Сливар сидел молча, он не мог сказать, что никогда не лгал.
— Это участь странников, дружище! Такова уж наша натура...
— Так уж человек устроен, сказал бы Байт.
— Ах, Байт, эта мразь, у него есть дом! Разве он смог бы работать, если бы у него не было дома? А твои замыслы — это замыслы странника, они неуловимы, и воплотить их невозможно. Я ведь знаю тебя, можешь от меня не таиться! Признайся, как часто по вечерам ты расхаживал по мастерской, и голова у тебя была полна самых сладостных мыслей о великих творениях, небесной красоте, торжественных лаврах и прочей блистательной суетне?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47