«Словно чертополох, привыкший расти на скудном песке»,— подумал он.
По-иному вели себя остальные жители предместья. Этот район был оплотом социал-демократов. Вечером, проходя здесь по улицам и встречая возвращающихся с фабрик и заводов рабочих, Сливар видел на их лицах упрямую надежду на будущее. В дни политических демонстраций и первого мая по улицам двигались темные толпы людей, в большинстве совсем больных и немощных, с обтянутыми кожей лицами и злыми глазами. Большие «казармы» — новые дома с красивым фасадом и тесными, зловонными квартирами выплевывали наружу сотни плохо одетых людей, мужчин и женщин, с лицами, увядшими от спертого, нездорового воздуха на фабриках и в жилищах, более подходящих для содержания скота, где в одной комнате ютилось по десять человек и впятером спали на двух кроватях, с душами, истерзанными ненавистью, заботами и неистовыми мечтами. Когда Сливару доводилось слышать надвигающийся топот темной толпы, ему казалось, будто из дальней дали грядет что-то великое и могучее, и сердце его замирало от тихой радости и надежды.
Девушек, подобных Берте, в этих печальных краях встречалось немного. Сливар видел женщин в вечерней толпе, возвращающейся из центральных районов. Некоторые из них шли поодиночке, быстрыми шагами, склонив голову и насупив брови; иные держались группами, разговаривая между собой, но редко кто из них обводил быстрым взглядом улицу и посматривал на мужчин; у большинства были бледные, некрасивые, грубые лица. А если иногда и встречалась красивая женщина, в ее красоте чувствовалось что-то наглое, вызывающее; и все они, даже четырнадцатилетние девочки, выглядели преждевременно созревшими; старческое выражение было подобно пыли, оседавшей на их лицах в мастерских, на улице, дома — в их неопрятных жилищах. Сливару делалось жутко при виде этой поруганной юности — всех этих тысяч молодых, мечтающих о счастье душ, слишком рано оскверненных мерзостной жизнью. Особое потрясение он испытывал, глядя на лица работниц постарше, то есть двадцатипятилетних женщин, которым можно было дать все тридцать пять или сорок лет; половина работниц была больна — впалые щеки, водянистые, пустые глаза, иссохшееся тело, на котором одежда болталась как на скелете... Некоторые вовремя ушли от плохо оплачиваемой работы, чахотки и ранней смерти: когда Сливару доводилось проходить здесь в поздние вечерние часы, ему встречались эти погибшие души, подобно неверным, блуждающим болотным огням, вспыхивающим ночью над трясиной, они поднялись из смрада и грязи большого города, дочери этой трясины и ее провозвестницы.
Вспоминая о них и глядя на веселое, жизнерадостное лицо Берты, он испытывал ужас. Ведь и она пошла бы по этой дороге, если бы не случилось нечто чрезвычайное, пошла бы по дороге, ведущей к чахотке и ранней смерти или в компанию заблудших душ. Лицо ее было красиво, и в нем чувствовалась жажда жизни. Но теперь ее оберегали его сильные, любящие руки: роза чудом расцвела на болоте, она увяла бы слишком рано и утонула в трясине, но он вырвал ее оттуда и пересадил в свой солнечный сад.
Однажды прекрасным майским воскресным днем Сливар гулял с Бертой за городом. Кругом было оживленно. С возвышающегося над городом холма видно было, как бульвар и острят многоцветьем светлых весенних одежд. На лугу то тут, то там группами сидели, переговариваясь, люди, а кое-кто прикорнул в тени запыленных кустов. По тропинкам и по траве бегали хрупкие, бледные городские дети, ослепленные весенней зеленью и опьяненные чистым воздухом; среди них было много хилых, болезненных — исхудавшие лица шестилетних детей выглядели по-стариковски серьезными; некоторые стояли уцепившись за материнскую юбку, словно боялись этой цветущей природы,— слишком привыкли они к уличной пыли и смраду тесных жилищ.
У Берты лицо разгорелось от радости при виде такого обилия зелени — далеко вокруг всюду была живая, свежая, прохладная зелень. Но стоило Берте взглянуть вниз, на город, как в глазах ее появлялась тень отвращения: над городом висела густая, пыльная мгла, она вздымалась с улиц и проезжих дорог, от домов и фабрик, как серый дым, сливалась в сплошное облако, которое лишь изредка колыхалось, подрагивало, но никогда не рассеивалось — оно висело спокойно, тяжелое и темное, как судьба. Поэтому и солнце там, в городе, казалось таким бледным и заспанным, его пыльные, грязные, немощные лучи с трудом пробивались сквозь густое мглистое облако в окна домов.
Вечером Сливар и Берта вернулись в город; на улицах было еще светло и оживленно, фонари еще не горели. Вместо того чтобы проводить Берту домой, он повел ее к себе, пообещав показать ей свою мастерскую, но на самом деле ему всего лишь хотелось, чтобы она переступила ее порог и хоть раз засмеялась, тогда и после ее ухода стены будут помнить ее веселые взгляды и навсегда впитают в себя ее юную прелесть.
Когда Берта остановилась в открытых дверях, ей отчего-то стало страшно.
— Вот мое ателье. Не пугайся его бедности! У молодых художников мастерские всегда бывают бедные...
Он открыл эскизы своих прежних работ, среди них и памятник Кетте, однако в тот самый миг, когда на него посмотрела Берта, он показался Сливару каким-то странным. До сих пор он был уверен, что это его лучшее творение, а сейчас ему вдруг подумалось, будто у него ничего не получилось. Сливар рассказал Берте историю памятника, а потом добавил:
— А вообще, мне бы и не хотелось, чтобы он стоял там, в Любляне, в окружении домов этих мещан и филистеров и чтобы на него глазели тамошние нудные люди; создавая его, я имел в виду венский городской парк, где гуляют элегантные дамы в красивых нарядах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47