Вокруг одна равнина без конца и без края, а над нею серое небо, покой повсюду. И странник идет себе, ни о чем не думая, без забот и желаний: дороги тут все одинаковы — все ведут в бесконечность...
Дома этот прекрасный полуночный покой исчезал, оцепенение проходило, и снова в душе Сливара зияли бездны, снова высились горы.
Иногда его бросало в дрожь, и становилось грустно и тягостно при виде больших, темных глаз, излучавших знакомый полуночный покой. Постепенно он сближался с сестрой Берты Мари — поначалу нерешительно и со страхом. Раньше, чувствуя на себе ее взгляд, он читал в нем упреки и презрение, обжигавшие ему лицо, и он старался ускользнуть от них. Погруженный вечно в свои бесконечные раздумья и переменчивые мечты, подвергаясь колебаниям настроения в первые месяцы, он не мог еще разгадать эти взгляды. Но теперь уже почти понимал их, и на сердце у него становилось грустно и тягостно... Он относился к Мари как к больному капризному ребенку, который вечно молчит и о чем-то думает, не зная в своих причудах пи радости, ни любви. Так разговаривали с ней и все остальные — с принужденной мягкостью, в которой таилась и некоторая доля упрека: «Вот как мы с тобой ласковы и приветливы, а ты, такая упрямая, никогда ничем не довольна!» Она не отвечала ни усмешкой, ни взглядом, мол, не расточайте вашу ласковость понапрасну! По мере того как Сливар опускался все ниже, отдаляясь от людей, он все больше чувствовал свою внутреннюю близость с Мари; теперь ему было приятно ощущать на себе ее взгляд: казалось, он излучал сияние ее сердца. Он часто припоминал то, что когда-то ему на улице рассказывала Берта: как она вошла в комнату в ту минуту, когда Мари оказалась на окне; Берта говорила, что она «хорошо знает, почему Мари все грустит и уже целый год не смеется...» Ничегошеньки Берта не знала! Нужно пройти тяжелейшую школу, и только когда человек вконец истерзан и измучен, только тогда
он сможет что-то прочесть в таких глазах... И чтобы тот краснолицый, здоровущий, скучнейший коммивояжер, что произносил тосты на свадьбе и под конец напился... чтобы такой человек растревожил сердце Мари!.. Но если даже тогда действительно что-то пробудилось в ее сердце, то теперь уже давно ничего этого нет. В сердце ее таится совсем другое. Даже мысли и мечты о том человеке испачкали бы ее — таким он был заурядным, здоровенным и недалеким. Ведь она все время как в тюрьме — прикована к пространству длиной и шириной в какой-нибудь метр, а тот человек приходил из другого мира, шумного и веселого, приносил с собой молодость, жизнь и весну, отчего в комнате веяло свежестью. Она любила приносимую им весну, молодость, жизнь и пугалась, когда он, уходя, закрывал за собою двери, потому что в тюрьме ее снова сгущалась тьма. Она полюбила бы всякого, кто пришел бы оттуда, из другого мира, пахнущий свежестью, радующийся шумной жизни, что кипела там, за окном...
Все это было еще до того, как она умудрилась доползти до окна. Но в ту страшную минуту вдруг очнулась, прозрела и задрожала от ужаса. Может быть, когда она спрашивала Сливара, видел ли он солнце, сияющее над южным морем, ее сердце последний раз встрепенулось, в нем промелькнуло поблекшее воспоминание об утраченных детских мечтах, таких прекрасных и таких наивных; потом наступила старость, маленькое личико было как у шестнадцатилетнего подростка, а сердце — высохшее и все в морщинах. Она давно уже находилась на той беспредельной равнине, где нет ни гор, ни бездонных пропастей — лишь серое солнце на небе и покой повсюду. На той самой заветной равнине, на которой и он жаждал обосноваться, да только она всякий раз исчезала, чуть приоткрывшись на миг, едва его усталые, подкашивающиеся ноги успевали ощутить надежную опору... Глаза Мари сияли, как та бескрайняя равнина, они манили его, и он следовал этому зову.
Бывало, проходя мимо, он как бы случайно касался ее руки, а иногда и лица. Тогда губы Мари вздрагивали, словно в чуть приметной улыбке, загадочной и доверительной,— такими улыбками обмениваются друзья, знающие и хранящие великую, прекрасную тайну, им смешно, что другие люди, непосвященные, ходят тут же с важным, серьезным видом и ровно ничего о ней не знают.
Позже Сливар частенько садился рядом с Мари у окна — утром, когда Берта уходила в город, или вечером, вернувшись домой.
— Как ты думаешь, Мари,— спросил он как-то ее, когда в комнате сияла вечерняя заря и они вдвоем сидели в полумраке,— хорошо было бы умереть вот так же спокойно, без суеты, как заходит солнце?
— Зачем умирать, если все всегда одинаково и ничего не меняется! Ты думаешь, будто это может когда-нибудь кончиться, будто смерть означает конец? Нет, все это вечно, и конца никогда не будет. Жизнь беспредельна, и смерти нет.
У Сливара потеплело на душе: каким сладостным покоем веяло от ее глаз!
— А ведь ты хотела конца!
— Видишь ли, Павле, человек иногда бывает таким наивным! — ответила она серьезно.— Он думает: закрою глаза и ничего больше не увижу! Как это глупо и трусливо! Нужно смотреть на вещи совершенно спокойно. Теперь я перестала думать: «Вот будет так-то и так, а могло бы все быть иначе», или «у других не такая», «в других местах все по-иному», если я об этом не думаю, тогда хорошо. Ведь там нигде вообще ничего нет, поверь мне, Павле!
— Но прежде, чем человек поймет, что там нигде вообще ничего нет... Ах ты, бедняжка!
Мари усмехнулась:
— Зачем ты говоришь так, будто ты старый и мудрый? Ведь это ты, Павле, бедняга!
А в другой раз, когда тоже догорала вечерняя заря они сидели в сумерках, она сказала ему:
— Бедный ты, Павле, ведь у тебя никого нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47